Каждый пред Богом наг

А в какой-то отрезок времени на последних курсах института у Вовы возникла тайная девушка, подруга. Он не познакомил её ни с кем из родных, никто её не видел, лишь Тане он как-то однажды рассказал про неё, и видно было, что он сильно влюблён. Он не говорил, где познакомился с ней, была ли она младше него или его ровесница, где она училась и училась ли вообще, а Таня почему-то страшно стеснялась спросить обо всём, ей казалось, что это будет крайне бестактно, цинично. Он лишь рассказал, как побывал у той девушки в гостях по её же приглашению, познакомился с её родителями, отец её был очень крутым генералом каких-то там войск, мать её нигде не работала, потому что муж обеспечивал своей семье самую роскошную и беспроблемную в бытовом отношении жизнь. И квартира у них была (по словам Вовы «с футбольное поле») в шикарном даже и по нынешним временам доме в шикарном даже и по нынешним временам столичном квартале, окружённом с трёх сторон старым парком.

Вова всё же закончил институт и сразу согласился на предложение уехать в глухой закрытый военный городок на Дальнем Востоке в Приморском крае на какую-то секретную работу, напрямую связанную со знанием английского и особенно — кхмерского. Он уезжал туда с желанием и болью одновременно: с желанием оттого, что больше не надо будет каждый день видеть мать, и с кровоточащей раной оттого, что ни единой искорки любви к себе он от неё так и не увидел, не дождался, и ещё с одной очень глубокой раной: его девушка, которую никто из его родных так и не увидел, категорически отказалась ехать с ним в глухомань, невнятно обещала писать письма, но у неё это быстро заглохло. С отцом он после единственного к нему визита больше ни разу не связался, да отец ведь тогда и не спросил у него ни номера телефона, ни адреса казармы. Но только он один, Вова, знал, как тяжело он ждал любой весточки от отца, ждал, что отец внезапно каким-то образом объявится, что будет волноваться за него…нет, не появился и о единственном своём ребёнке, сыне Вове, не знал и никаких признаков знать не проявил никогда. И наступила в душе Вовы беспросветная пустота, ничем не утишиваемая, не было у него никакого защитного панциря от наступающей на него черноты, он был как маленький, беззащитный ребёнок, который не знает, как быть дальше. Он именно как ребёнок хотел верить, что надо лишь уехать от этой беспросветной черноты как можно дальше, и там, на новом месте все раны затянутся, там наступит новая, светлая жизнь: в нём, совсем уже взрослом, прошедшем армию человеке, всё ещё жила наивная детская надежда непонятно на что.

И лишь три человека кровоточили от его отъезда, такой болью он в них отзывался, так они любили Вову: бабушка и близняшки Витя и Таня, причём Таня — особенно. Дедушка же не только не переживал его отъезд, но даже ждал этого с чувством предстоящего облегчения своей души, так он устал от яростной, калёной ругани с Вовой, а люто ругались они каждый раз, когда Вова к ним приезжал, потому что никак не обходилось без лобового столкновения вдрызг дедовой ортодоксальнейшей убеждённости в правоте советской власти и Вовиной, уже вовсю развившейся ненависти к этой власти. Но как же Вове хотелось, чтобы дед жалел о его отъезде…

Вова не знал, как плакала Таня, узнав о его отъезде на Дальний Восток по распределению на специфическую его работу. Он уехал. Электронной почты тогда ещё среди них не было, были обычные письма по почте. Он писал и маме своей, и Вите, и Тане, и бабушке с дедушкой, отбросив все прежние ссоры с дедом. Непосредственно о работе он не писал вообще ничего, а только лишь о том, где его поселили (в общаге), что за посёлок вообще (закрытый военный городок), какая у него комната, кто его сосед по комнате, как здесь проводят свободное время, что продают в магазинах, какое крутят кино для народа.

Мать ему отвечала, но её письма к нему были подобны сухим отчётам о здоровье, о погоде, о работе. Впрочем, точно такими же сухими отчётами были и регулярные его письма к ней: о своей секретной работе он писать не имел права, так что рассказывал о том, как там живётся в военном городке, но рассказывал скупо и неинтересно. Но письма дедушке с бабушкой и Тане с Витей были как будто от другого человека: живые, яркие, наполненные тоской и любовью к этим родным людям, и они отвечали ему тем же.

В первый свой отпуск Вова домой не приехал, потому что его мать вдруг решила, что сама поедет к нему посмотреть, как там в этом военном городке живётся. Это была исключительно её инициатива, более того, она предложила Тане поехать с ней и даже оплатить ей часть путевых расходов, а это было очень дорого (немного не доезжая до Владивостока), что на самолёте, что на поезде, правда, в первом случае — несколько часов, во втором — несколько дней. Вова очень обрадовался, оформил им обеим разрешение начальства военного городка, застолбил им комнату в общаге, в которой он сам жил, но на время пребывания дорогих гостий, перебирался к одному из сослуживцев, такому же, как он парню-офицеру, прибывшему туда после института на службу-работу.