Каждый пред Богом наг

Сыновья же жили как тихие мыши, что было в их маленьких душах, можно лишь догадываться. Старший не любил вообще никого, он походил на древнего деда, который прожил очень тяжёлую и страшную жизнь, никем и ничем не согретую, ничьим теплом любви или хотя бы простого душевного тепла, и теперь ему всё кругом всё равно, как если бы в нём вообще не было никаких чувств. А вот младший был ещё живой, и он до беспамятства любил свою маму, и когда она пропадала, не упредив никого из домашних, и где-то с кем-то впадала в махровый запой, он переживал такую боль, он ждал её, только её, но никто не видел его слёз, только когда он выходил из туалета, видно было по его глазам, что он там безудержно, но совершенно беззвучно плакал. Но никто его не жалел в такие часы, потому что бабушка, как почти всегда, была на работе, старший брат, если был не в школе, совсем его не замечал, а папа, если не работал над переводами, опрокидывал одну бутылку водки за другой, полусидя на спальном диване и громко сам с собой ведя ожесточённые, с огромной злобой какие-то разговоры о стране, о каких-то людях, а потом в таком состоянии отправлялся искать по улицам и дворам жену.

Когда Вова уходил в страшные запои, то он почему-то никогда не шёл к уличной, дворовой, помоечной алкашне. Когда ему всё же оплачивали какой-то перевод, и жена была дома, он сразу покупал 2–3 поллитровки водки и насасывался вообще без закуски прямо дома. Всё это занимало у него 1–1,5 часа, не больше. За это время его настрой успевал измениться несколько раз: сначала радостное предвкушение, потом благостное удовлетворение, вселенское обожание всего и всех, постная и неестественная любовь к сыновьям, к окружающим родным с неестественным и повышенным к ним пьяным вниманием, потом восходящая постепенно до белого каления ненависть ко всему миру и к этим же самым родным, тогда он жутко орал одной лишь матершиной, однако, как ни странно, ни на кого не бросался, даже не пытался кого-то измордовать, детей ли, жену ли, мать…Просто дико орал, к тому моменту все бутылки водки были уже пусты. Мать всё же выползала из своей комнаты, молча плакала и всегда звонила Вите, чтобы он приехал. Витя бросал всё, даже с заседаний совета директоров банка срывался и мчался к Вове. Он брал на себя весь огонь. А потом он предложил сделать Вове «вшивание», и мама Валя и Лена согласились: тогда это считалось очень эффективным методом, хотя и очень дорогим по тем временам, но тогда у Вити была возможность такое оплачивать. На следующий день, когда Вова находился в полной отключке и умолял лишь принести ему хотя бы стакан водки, Витя вызывал нарколога, который приезжал очень быстро, почти ничего не соображающий Вова подписывал согласие и ему здесь же дома, нарколог делал вшивание на 3 месяца, как было оговорено. И все три месяца Вова держался железно, делал много переводов, деньги отдавал в семью, Ленку одну никуда не отпускал, но и она в эти времена никуда не исчезала. Но — три месяца проходили и…на следующий же день, как будто Вова вёл чёткий отсчёт дням и месяцам, Вова напивался до зелёных чертей. Так повторялось 3 раза, и каждый раз — как под копирку: опять мать плакала и звонила Вите, опять вызывали нарколога, которого оплачивал Витя, опять Вове с его же туманного согласия вшивали антиалкогольную «ампулу» на какое-то время.

Но однажды Лена заявила, что забирает сыновей и уезжает в тот самый городок, где у неё по-прежнему жили родные, где когда-то служил Вова, где она с ним и познакомилась. Билеты на поезд она, как оказалось, уже купила. Отговорить её не смог никто, и она уехала.