Каждый пред Богом наг

Ничего этого никто сделать уже не успел: Вова умер в тот же вечер. Он умирал очень тяжело. Соседка из соседней квартиры увидела его в распахнутую настежь входную дверь его квартиры лежащим на полу совершенно голым, в моче и блевотине, со страшной пеной изо рта….госссподи, чего он нажрался????? Она очень испугалась, но всё же подскочила к нему, лежащему: «Вова, Вова!», но он не слышал, а из немигающих, медленно стекленеющих глаз текли и текли слёзы, смешиваясь с пеной изо рта, он ещё что-то шептал, она, не брезгуя, подняла рукой его голову и еле различила: «Ма-а-а…ма-а-а-а….»…

Именно она, соседка, а не жена Лена, отстучала телеграмму его матери. И когда мать прочла телеграмму, что-то в её сердце вроде бы больно дрогнуло, но не настолько, чтобы в тот же миг или хотя бы в следующий ей расхотелось жить на свете.

На следующий день на работе мать рыдала среди сочувствующих сотрудников, но лететь на похороны сына попросила Витю, потому что она, оказывается, на ближайшие дни записалась на дежурства….Когда её начальница это услышала, то даже онемела и не знала что на это ответить: ведь и деньги сразу выделили на авиабилеты туда-обратно, и деньги на похороны…Витя, в страшном смятении сказал, что лететь-то всё же должна она, а не он…Она всё-таки полетела на выданные на работе деньги и сделала всё, как полагается: рыдала на похоронах, накрыла в Вовиной квартире столы для поминок, Лена всё для застолья приготовила, но больше мать не задержалась там ни на день. Отец же о смерти сына не узнал никогда, да никто и не собирался его разыскивать, чтобы об этой трагедии сообщить. А, может, и отца-то к тому времени уже в живых не было? Кто ж знает, ни один человек из Вовиных родных с ним не поддерживал никаких отношений.

…И проходили годы, и даже десятилетия, а стареющая Таня плакала о смерти Вовы так же нестерпимо мучительно горько, как если бы он канул только что, плакала всегда тайком, прячась от всех, если боль эта схватывала её внезапно: от случайно услышанной, когда-то так любимой Вовой, мелодии, от случайно увиденного в метро ли, на улице ли лица, от которого она замирала: «Вова!!! Ты!!!», уже в следующий миг поняв, что этого не может быть. О её тоске по Вове не знал ни брат Витя, ни мать родная, пока была жива, ни уж тем более мама Валя — Вовина мать.

Когда-то, ещё вскоре после его смерти, она так измучилась, что попыталась рассказать эту терзающую боль очень неумело и робко, потому что совсем не умела жаловаться ни на какую свою боль. Это было единственный раз (!) во всей её жизни, когда она не сдержалась и попыталась неуклюже излить эту неизбывную, надрывную тоску по умершему брату давней приятельнице, и почти сразу мучительно раскаялась, что не смогла себя сдержать: все эти липучие, зудяще-раздражающие слух «прости», «отпусти» вызвали лишь сильнейшее скрытое раздражение, захотелось убежать прочь, и даже малейшего просветления измученной, измаявшейся от потери дорогого человека душе, они не принесли… И даже если все-все-все кругом правы с этими своими вечными «отпусти!», для Тани это оказались острые иглы в незаживающую рану, язву, она не хотела всех этих чёртовых «отпусти!». После этой единственной неуклюжей попытки Таня проглотила в себя намертво и навсегда свою неистребимую боль и никогда больше такой тупости себе не позволила. Но боль-то как была, так и осталась, и резала Таньку, и кромсала её в клочья без всякой жалости…Но когда-нибудь, ну хоть когда-нибудь должно же было наступить ослабление, потому что невыносимо жить на остром лезвие, потому что не должно так быть, не по-людски это, не по-человечески: боль от потери по неписаным законам жизни, непонятно кем и когда установленным, давно бы уж должна исхудать, утоньшиться, износиться, как изнашиваются с годами не только вещи, но и чувства, а она вот никак не чахнет и всё кровоточит. Всё те же случайные всполохи «Вова!» от чьего-то случайного лица в толпе, вдруг такого Вовиного, такого родного…всё те же тяжёлые как чугунные гири слёзы в самой глуби нутра, невидимые никому снаружи, тогда, когда приходится проезжать по тем улицам, где Вовин дом, где Вовин институт…всё те же никому неслышные разговоры с Вовой, всё те же бесконечные ярко-радостные сны — в разных вариациях одни и те же: вот же он, Вова, стоит передо ней шумный, смеющийся и каждый раз говорит одно и то же: «Да какой же я мёртвый?! С чего ты взяла, что я умер?! Вот же я, вот, живой!», и она опять и опять кидалась к нему, к его призраку в её сне, обнимала его изо всех сил и всё звала, всё повторяла: «Вова, Вова, Вова, я тебя не отпущу!..» и, когда вдруг просыпалась — радость невыносимая: она его видела, живым, таким, каким он был в жизни……Больно, больно, как же больно…не должно, по всем житейским канонам не должно так быть, чтобы спустя столько лет боль оставалась бы такой же кровоточащей, как и тогда, когда всё случилось, а она вот остаётся, разрушая все обыденные законы жизни…