Каждый пред Богом наг

Ненавидела тупое, единожды ей сказанное: «Да отпусти ты его, отпусти!», не понимала их возможной скрытой мудрости: «отпусти», значит, забудь про него, про Вову? Или, это значит, вырвать из себя с кишками свою боль от его смерти? Или что-то ещё?…Пусть это значит всё что угодно, пусть это считается высшей мудростью, пусть…но она не хотела Вову отпускать, пусть он всё так же приходит во снах, пусть она внезапно видит его черты в чужих, незнакомых лицах, пусть улицы, по которым он ходил, остаются для неё его, Вовиными улицами…значит, она до конца жизни будет жить с этой кровоточащей болью — Вовы нет, его нет на белом свете и не будет, но для неё, Тани, он где-то рядом с ней, нет, она его не отпустит!

И даже если всё же все они правы и, может быть, действительно надо научиться «отпускать» того, кто умер, то кто ж тут знает — кто прав, кто неправ, что правильно и что нет, как надо и как не надо жить, поступать, нет тут однозначного выбора, единого для всех закона.

Таня, как и её брат-близнец Витя, совсем не умела ни на что жаловаться, даже в раннем детстве — так уж они были воспитаны суровостью бабушки с дедушкой. С годами же это неумение закостенело. А с братом-близнецом Витей не заговаривала о Вове, потому что точно знала, что у Витьки эта же самая рана так же кровоточит, как и у неё…

А однажды Таня распахнула входную дверь на звонок, и…поток солнечного света, видение сказки, невозможной для воплощения в жизни, объяли её: перед ней стоял, очень застенчиво улыбаясь 15-летний Вова. Это был он, он!!! Воплощённый во внешности микельанжеловского Давида, юного Эдварда Мунка…Таня еле-еле пролепетала: «Вова, Вова…я всегда знала, что ты не умер…Вова, Вова…». Перед ней стоял его младший сын, он со старшим братом приехал в Москву, чтобы жить у бабушки, учиться и поступить после школы в институт. На поезд их посадила во Владивостоке мать, Лена, сама она осталась там.

Вовина мать, может быть, впервые за всю свою жизнь не озлилась на нежданный и неоповещённый приезд внуков, она ещё продолжала работать, но уже старость хватала её за все органы, но не было никого с ней рядом дома, кто мог бы за ней поухаживать, когда она брала больничный. А младший внук, Женя, оказался внутренним, душевным устройством точь-в-точь как его отец, Вова, только Вовина мать этого не осознала, она лишь увидела, что Женя в свои 15 лет очень чуткий, заботливый, она ни разу не вспомнила о том, что ведь таким же был когда-то её родной сын, Вова, который когда-то, в детстве, в отрочестве, в юности и даже долго в молодости любил её, непонятно за что, но — любил, очень больно, очень ранимо, не получая взамен никакого от неё тепла, простого человеческого тепла, никакого даже подобия материнской любви. Она этого так и не поняла, она об этом вообще не задумывалась, она просто радовалась тому, что теперь будет кому за ней ухаживать, когда она болеет или просто плохо себя чувствует, будет кому ходить в магазин, будет кого направить по каким-то делам, которые ей всё труднее становилось делать. А Женька был таким открытым, таким жизнерадостным, таким отзывчивым, он делал всё, о чём бы ни попросила бабушка. Старший его брат был полнейшим его антиподом, и, казалось, что ему хорошо жить, полностью закупорившись в своей скорлупе, коконе ото всего мира. В школе ни один одноклассник не хотел с ним не то что сдружиться, но хотя бы просто приятельствовать, но, казалось, что он именно так и хочет: чтобы никто к нему не подходил, никто к нему не прикасался, он не был интересен никому, но и ему не был интересен никто. И если и были в нём какие-то желания, чувства, то никто этого не смог ни увидеть, ни узнать, он никак их не проявлял, да и были ли таковые?