Каждый пред Богом наг

Стихи прорастали в нём сами, никаких умственных усилий Саша для их явления не совершал, а с каких детских лет они начались, он не помнил, просто с детства и всё. Если была возможность их записать, то есть, когда Саша уже ходил в школу и научился грамоте, причём записать на чём угодно и где угодно — записывал, а не было такой возможности — проговаривал про себя, но потом всё равно забывал, и такие забытые стихи, от которых оставались редкие огрызки, сам он называл «пропащими». Неминуемо было всегда одно: стихи прорастали после очень сильного эмоционального переживания, что-то опрокидывавшего внутри Сашиной души: сильнейшее потрясение от несправедливого обвинения, от лживого навета, от махрового хамства, от жестокости и ненависти, причём совсем не обязательно по отношению именно к Саше, а очень часто по отношению к какому угодно живому существу, человеку ли, даже и вовсе незнакомому Саше, животному ли. Казалось, что Саша живёт без кожи, то есть, хотя бы без тонкого покрытия, должного защищать механизм внутреннего, душевного устройства. В детстве он не мог объяснить этих глубоко ранящих состояний, он сам не понимал, что с ним происходит и мог только безутешно расплакаться, но ни отец, ни мама не понимали — отчего, ведь всё вроде бы нормально, а он не знал, как им объяснить. Да и в отрочестве, и в ранней юности — не знал, как…А боль каждый раз была ужасающий, но тогда у него уже появилась узенькая щёлочка отдушины от такой боли: стихи, пусть корявые, неуклюжие, но именно они стали его панцирем, когда не было никакой возможности защититься от увиденного, услышанного ужаса жестокости. И что совсем уж было невыносимо — это то, что он не мог изменить ровным счётом ни-че-го. Он не мог ничего изменить, когда увидел на улице в дупелину упившихся то ли родителей, то ли родственников двух маленьких девочек, двух маленьких козочек, пока ещё резвящихся от розового детства почти под ногами у этих вроде бы родителей, которые на глазах омертвевшего Саши схватили вдруг этих козочек за волосы и начали со всей взрослой, хотя и упившейся силы, молотить их по мордашкам, просто так, потому что козочки прыгали перед ними и раздражали их. Неимоверно потрясло ещё и то, что девчонки не сопротивлялись и даже не плакали, хотя била их родная пьянь со всей силы. Больше всего Саше тогда захотелось подскочить и со всех сил толкнуть эту мерзкую пьянь, и тётку, и мужика, прямо на дорогу под колёса мчащихся автомобилей, так, чтобы кишки их размазались по асфальту. Саше даже в голову не пришло, что сделай он так на самом деле, он бы сломал жизнь не только себе, но и тому водителю, чья машина выдавила бы кишки той пьяни — об этом он не думал, но как же ему хотелось это сделать…Он не мог забыть, как однажды на почте видел, как молодая мать орала на 4-х или 5-летнюю дочку, и видно было, что орала от своего гадостного настроения, просто было на кого его выплеснуть, а девочка была до того тихая, до того забитая, что боялась не то что пикнуть, но даже лишний раз пошевелиться, когда мать с силой толкнула её на стул в зале почты: «Сидеть!!!» и зачем-то влепила ей по маленькой розовой щёчке тяжёлую оплеуху. «Идиооотка!!!», а девочка, как плюхнулась от толчка матери на стул, так и осталась сидеть, очень неудобно изогнувшись и боясь даже пошевелиться, глядя молча в пол. И Сашу всего буквально ломало от осознания своего полнейшего бессилия защитить малого, защитить любое несчастное существо, которое неспособно защищаться само, кусаться, брыкаться, убежать наконец от издевательства и жестокости. Он прибегал домой, радовался своим простым родителям, но всё в нём бурлило, и тогда — он спонтанно сочинял, втайне от родителей, сочинял глупые, но тяжёлые мстительные стихи, в отместку за тех беззащитных и малых, которым не мог ничем помочь, это было для него, как анестетик, как для взрослого — бутылка водки…

Семья Саши была простой: отец авторемонтник, правда, высоко ценимый автомобилистами, а мама — учительница русского языка и литературы в обычной средней школе.

Так что непонятно было, откуда взялось, что Саша с пухлого отрочества боготворил барда, чьи песни пела вся страна у костров, на квартирниках, на вечерах в Политехе, преклонялся перед ним так, как древние индейцы преклонялись перед Солнцем, как древние язычники поклонялись Перуну. Это получилось как-то само собой, никто Сашу песнями этого барда не закармливал, одноклассники если и говорили о них, то спокойно, без надрыва и восторга, а родителям было, кажется, всё равно: ну, живёт такой рифмоплёт с гитаркой, ну, полстраны, а, может, и вся страна от его песен тащится и горланит их, перевирая и слова, и мотив — ну, и ладно.