Каждый пред Богом наг

Этого совершенно свободного духом менестреля никогда не приглашали ни на какие официальные праздничные концерты, но милостиво разрешали выступать в «сборной солянке» с другими самодеятельными авторами на сценах разных так называемых дворцов культуры желательно чтобы подальше от центра города. Самое интересное, что без всяких официальных объявлений, порой даже без афиш таких концертов народу на них набивалось сверх всякой вместимости залов: откуда люди узнавали об этих концертах???

Саша помнил, что когда ему было то ли 13, то ли 14 лет, один из его однокашников позвал его на, как он сказал, «сногсшибательную тусовку» в каком-то замшелом клубе какого-то завода почти что на обрыве города, и у него даже было уже 2 билета копеечной стоимости, для размещения на галёрке. Саша понятия до сего времени не имел обо всех этих тусовках, но посмотреть на всё это было интересно, и он впал в крайнее изумление, когда уже на выходе из метро попал с приятелем в кипящую, бурлящую разновозрастную волну людей, кидающихся на всех выходящих из метро с одним и тем же вопросом: «Есть лишний билетик? Есть лишний билетик? Плачу втрое!». А уж перед входом в клуб они с приятелем вообще еле протолкались. И вот там-то и тогда-то Саша впервые вживую услышал те самые песни того самого барда, от которых потерял почву под ногами: так его прохватили насквозь стихи, а особенно исполняемые этим бардом под гитару на собственные им сочинённые мелодии, совсем незамысловатые, но простой своей нежностью так хватающие за душу, что хотелось плакать счастливыми слезами, хотелось сразу куда-то бежать, чтобы кому угодно делать что-то доброе и большое. Такое чудное чувство накрыло Сашу впервые. Саша не всё понимал в словах, часто смысл фраз в песнях был ему совсем непонятен, но даже при этом песни завораживали, открывали какой-то совсем новый мир, неведомый доселе, и всё — Саша залип навсегда.

Это было подобно сильнейшему потрясению, какие-то тектонические сдвиги безостановочно стали происходить в движущихся слоях Сашиной души, из которой сами собой вдруг начали прорастать его новые стихи, как если бы прежде Сашин дар необоримо спал, но неожиданно на него упал золотой солнечный луч, и разбудил крепко спящий дар, и больше он уже не сомкнул век, ни-ког-да, а всё, что было до этого золотого луча, было лишь детским лепетом…

Саша вначале страшно боялся, что кто-то из родителей случайно увидит его вирши и будет хохотать над их наивностью и глупостью, но он уже не мог остановить эти движения души. Стихи были не для кого-то, они просто прорастали внезапно сами, не заботясь о том, где находился в эти минуты Саша, чем он был занят, сидел ли он на уроках в школе, помогал ли маме в домашних делах, бежал ли с авоськой в магазин, катался ли на коньках, читал ли Дюма. Сначала он пугался их, а потом покорился их нашествию в своей голове, когда точно понял, что не в его силах избавиться от них. Песни же барда он стал слушать подряд все, какие были в записях на магнитофонных лентах, которые он выпрашивал на один вечер у кого-нибудь из приятелей. Причём слова песен всегда были простые, но что-то они такое делали с душой, что хотелось света и доброты. И Саша постепенно перестал бояться своих виршей.

Он загорелся иметь гитару, поэтому, когда родители спросили его, что он хотел бы получить на 15-й свой день рожденья, он не задумываясь назвал гитару. И — получил её, простую, даже подержанную, но — гитару-шестиструнку. Он самостоятельно научился брать на ней много, но простых аккордов, которых ему вполне хватало, чтобы все свои новорожденные, да и прежние стихи превратить в песни.

Родители никогда и ни по какому поводу не совершали над Сашиной душой хотя бы малого насилия, но, правда, и чуткости к его душе тоже не проявляли. Теперь уже Саше жгуче хотелось, чтобы папа или мама сказали что-нибудь хорошее про его стихи, листочки с которыми он порой умышленно оставлял где-нибудь на видных местах: на столе, на подзеркальнике — как будто случайно, по рассеянности. Но они ни разу ничего ему не сказали, хотя листочки эти не заметить было невозможно.

К тому, что их сын «сочиняет стихи» они относились спокойно, не могли толком вспомнить, с какого его возраста это «увлечение» началось, и вообще относились к этому, как к любому другому завихрению, неминуемому в переходном возрасте.