Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

– Пересмотри, фильм отличный. Но я к чему. Это – в точности мои ощущения от шанхайской поездки. Что-то произошло здесь со мной. Знать бы еще что… Все ты правильно говорил. Прежней меня больше нет, а кем подменили – пока неизвестно. Дракон, источающий иллюзорную ясность, моргнул – и свет погас. И теперь я в мире Шредингера: он есть, но я его не вижу, так что, может, его и нет. Мы попросим дракона и других духов этого мира помочь мне выбраться в новую историю, потому что изнутри черного квадрата мне ничего не видно.

– Хорошо горят, – прокомментировал прожорливое пламя Раскольников. – Духи довольны. Они дадут тебе знак, смотри в оба.

Мы стояли перед бочкой с опустевшими руками, глядя на затихающий огонь. От своеобразия момента он взял меня за руку, но было жарко, и мы держались одними мизинцами, будто приносим детскую клятву у вечного огня на могиле неизвестного искусства.

Когда остались одни угли, мы разомкнули контакт и, не сговариваясь, развернулись на выход, будто пошли титры и можно возвращаться в реальный мир.

– А как же открытая студия завтра? – спросил Раскольников. – Что ты теперь выставишь?

– Я не волнуюсь. Что-нибудь придумается.

* * *

В день открытых студий, он же – день отъезда, первыми ко мне пришли мои самые преданные ценители – уборщицы. Феи принарядились в платья, принесли домашние угощения, навели уют на столах и расселись вокруг, как на свадьбе.

Раскольников пришел с двумя сногсшибательными лисами («я брал у них интервью для материала о лайфстайл-блоггерах»). Пользуясь тем, что они не понимают по-английски, он представил их мне, как части живых ворот рая – «Мерило Правды» и «Большой Палец Ноги Его Матери». Для количества я все равно мысленно окружила его еще дюжиной призрачных невест.

Скрипачи тоже явились. «Громкие фиалки!» – «Шепелявый очечник!» – радовались мы встрече. Мастер кунг-фу пришел нарядный, в рубашке и льняных штанах. Я впервые видела его не в пижаме. Собачонку он тоже контрабандой пронес в гостиницу, в авоське с байцзю и несколькими коробками крылышек в чили-соусе.

Мои немногочисленные гости как-то сразу нашли между собой общий язык и общались за столами, как в чайном домике. Охранник с крыши даже раздобыл где-то доску для игры в го и рубился «навылет» с мастером кунг-фу и барменом из кафе с бегемотами. Теперь в моей студии не хватало только боя сверчков и сизых струй дыма под лампами.

Все складывалось хорошо, лучше не бывает. Кажется, никто из моих гостей не понял, что речь идет о каком-то там искусстве. Все подумали – я просто пригласила их к себе в студию попрощаться перед отъездом. Мои люди культурно проводили время с байцзю, время от времени выкрикивая «ганьбэй!» и поднимая пластиковые стаканчики в мою сторону, будто чествуя именинницу.

Один Раскольников проявил интерес к моей стене.

А ведь я честно готовилась. На складе резиденции, где хранились настольные лампы, проекционные экраны, старые компьютеры и прочее такое добро, я давно еще заприметила пишущую машинку, оставшуюся, видимо, от кого-то из прежних гостей. Я разыскала ее, оттерла от пыли и какое-то время разбиралась, как она работает. Заказывала, чертыхаясь, для нее ленту на китайском сайте, и ее немедленно доставили прямо среди ночи. «Проклятый консюмеризм» был чудом. Ладно – пельмени, но ленту для пишущей машинки тоже доставляют в течение получаса! Люди понимают жизнь. Потом я портила листы, стуча по клавишам одним пальцем, плела венок, закрашивала ошибки белой тушью…

И вот. Так с виду и не скажешь, а ведь моя студия буквально ломилась от искусства.

* * *

– Ты сплела венок сонетов из галерейных пресс-релизов, как романтично! – ухмылялся Раскольников, ознакомившись с экспозицией на кирпичной стене, увешанной малоприметными машинописными листами с избранными стихами из книжечки «Стань дверью № 56», которая не пострадала от погрома.

– Ты изменила имена и названия выставок, но кажется, я был на некоторых из них. Хотя не уверен. Трудно сказать по текстам.

– Ну да. В этом весь смысл. По текстам ничего нельзя сказать. Они самоценны как искусство.

– Что такое «гипноэротомахия»? – махнул он на название венка сонетов, висевшее у входа.

– «Любовное борение во сне».

– Звучит утомительно. Хорошая отмазка по работе. «Почему тебя не было на утренней летучке?» «Не смог встать, всю ночь мучился гипноэротомахией!»

– :)

– Ну и?.. Почему ты назвала так выставку?

– Сначала я хотела назвать ее «Мой первый Кафка».

– Оу… – Раскольников изобразил боль и притворно схватился за сердце. – Нет! Надо было назвать «Отчет о моем шаманском путешествии в пустыню смерти».

– Я думала о чем-то таком. Но посчитала, что в этом тоже много Кафки: «отчет», машинопись, все такое канцелярское…

– Пожалуй. От Кафки лучше держаться подальше.