Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Однако сейчас я была не на работе. Мне не нужно было пересиливать себя. У меня было три законных месяца, выделенных исключительно на Мечту, и я могла в кои-то веки вести себя как Свободный Художник. Мысль о том, что я потрачу это драгоценное время на Хандру Свободного Художника, потрясала меня своей нелепостью. Чувствуя, что грядет полный застой, я ухватилась за надежду унять смятение ответами на мучившие меня вопросы. Может, если я все пойму, то уймусь и снова смогу рисовать?

Поговорить было не с кем. Семья и друзья далеко, Принцесса влюблена, Поэтесса непредсказуема, Мистер Ын страшен, Хесус надменен, Леон безумен, Стив… что с него взять? Я стала таскать книжки и журналы по совриску из библиотеки и забивалась с ними в парк или кафе, которое облюбовала неподалеку от неонового олимпа.

13 Закат над Адриатикой

В кафе были плюшевые фигуры бегемотов в человеческий рост. Не один бегемот, как у меня в студии (причем невидимый) – а много! Разных. Безумных расцветок типа фуксии и купороса, разряженных в платья с блестками, боа и бусы! Наряды продавались и менялись. Бегемоты стояли на задних лапах с чуть опущенными мордами и слегка разведенными в стороны человеческими руками, что придавало им озадаченный вид, будто они не помнят, как здесь очутились и почему все так произошло.

По непонятным причинам в кафе никогда никого не было. Это место было будто заколдованным: даже редкие случайные посетители проводили в нем не дольше пары минут и уходили. В общем, я посчитала это знаком и ходила к бегемотам искать мудрости.

Странно, конечно, что понадобилось приехать в Китай, чтобы разобраться с историей западного совриска. Но единственную в библиотеке книжку про местный авангард, которая была на английском, я прочла сразу же после ретроспективы, а остальные книги на доступном мне языке были о «таких европейцах!» Но это было даже кстати. Мои познания в истории искусств гасли примерно к концу девятнадцатого века, как экран в конце старого фильма, на котором появляется слово «Конец». То есть аккуратно к началу совриска.

* * *

Историю современного искусства я смутно представляла себе так.

В конце девятнадцатого века импрессионисты взбунтовались против академии искусств с ее классическими стандартами и салонными пошлостями. Их можно было понять: на дворе – поезда, телефон-телеграф, уж и фотографию изобрели, электричество включили и – мыслимое ли дело? – кино на подходе! А в замшелых застенках академии все плодятся и плодятся гладкие нимфы в лунном свете, послеполуденные фавны, римские оргии и прочие красоты, навеки задохнувшиеся в сладких розовых лепестках прошлого, как те гости на пиру у Гелиогабала. «Тело ваше живет в современном времени, а душа одета в бабушкин старый лифчик», как выразился Малевич про академическую живопись. И припечатал, в духе косноязычного, но мудрого физрука: «Дупло прошлого не может вместить бег нашей жизни».

Ну а после того, как дерзкие импрессионисты швырнули «бабушкин лифчик» в лицо старьевщикам-академистам, начался весь этот авангардный фарш – фовисты, фумисты, кубисты, супрематисты, футуристы, дадаисты, сюрреалисты, абстрактные экспрессионисты, минималисты, концептуалисты… В общем, дальше у меня в голове было [неразбр.], потому что прошлый век был сплошным путаным месивом из неистовых «-истов». И [неразбр.] как, но именно это месиво уничтожило все классические стандарты, лишь слегка примятые импрессионистами. А раз стандартов больше нет, то как оценивать искусство? А никак. Сама мысль сделалась смешной. Так что Пьета равна колготам. Но… но…

Я была как те бегемоты – почему все так произошло? Что там случилось с искусством в двадцатом веке? Какие такие задачи ставили себе художники, что побочным эффектом от их занятий стало изгнание красоты, а они и не заметили «невидимой гориллы»?

* * *

Первое, что бросилось мне в глаза, была поразительная потребность художников «плевать в лицо буржуа». Когда я впервые повстречала эту странность в памятной книжке про венских акционистов в прачечной, то на автомате списала ее со счетов как невнятную идиосинкразию.

Но нет же, это был не баг, а фича! Из книг, которые я почитывала у бегемотов, выходило, что «плевать в лицо буржуа» было чуть ли не моральным императивом художника.

Судя по всему, обильное слюноотделение выработалось у гениев параллельно с «образом художника» как эдакого отвязного и неуправляемого существа. В двух словах, эволюция следующая. До ренессанса художник был скромным ремесленником и скорее служил миру, нежели проклинал его. В эпоху Возрождения появилось представление о творце как о натуре тонкой и меланхолической, однако же художники по-прежнему работали на заказ, обслуживая в основном церковь и знать. В восемнадцатом веке арт-тусовка переместилась из дворцовых зал в салоны аристократии и богатых буржуа. На тот момент художник все еще был приличным человеком, а не гением.