Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Словом, события развивались, как в сказке про мальчика, который кричал «Волк! Волк!» Художники так часто устраивали окончательную смерть искусства, что публика выработала стойкий иммунитет, перестала шокироваться, а со временем и вовсе уяснила, что смерть – теперь и есть нормальное состояние искусства. То, что мертво, умереть не может. Все хорошо.

«Я действительно хотел избавиться от искусства примерно так, как многие сейчас хотят покончить с религией», сокрушался все тот же Марсель Дюшан незадолго до смерти. Напрасные упования. Все попытки уничтожения Прекрасного неистово приветствовались публикой как новое слово в искусстве.

* * *

В попавшемся мне сборнике художественных манифестов двадцатого века «Волк! Волк!» был на каждой странице.

«Венера Милосская – наглядный образец упадка. Давид Микеланджело – уродство. Искусство натурализма есть идея дикаря – стремление к передаче видимого, но не создание новой формы», – делился соображениями Казимир Малевич в «Манифесте супрематизма» 1916 года. «До сей поры не было попыток живописных как таковых, без всяких атрибутов реальной жизни. Искусство было верблюдом, навьюченным разным хламом одалисок, египетскими и персидскими царями Соломонами, Саломеями, принцами, принцессами с их любимыми собачками, охотами и блудом Венер. Живопись была галстухом на крахмальной рубашке джентльмена и розовым корсетом, стягивавшим разбухший живот ожиревшей дамы…»

Следом – яростный манифест итальянских футуристов: «Слишком долго Италия была свалкой всякого старья. Надо расчистить ее от бесчисленного музейного хлама – он превращает страну в одно огромное кладбище. Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга – мрачные скопища никому не известных и неразличимых трупов. Это общественные ночлежки, где в одну кучу свалены мерзкие и неизвестные твари…»

И в таком духе – манифест за манифестом. Я читала эту книгу ужасов с таким лицом, что бармен принес мне местную водку байцзю – просто так, от заведения. В подарок от бегемотов.

Чего ради я затеяла все это детективное расследование совриска? Ради пропавшей красоты? Ну так вот – я нашла ее труп. Авангардисты ни разу не скрывали страстного желания ее убить, закопать и сплясать на могиле победную хаку. Тут было все – улики, показания, признания – черным по белому, из уст самих художников. Ренессанс как воплощение деградации. Репрезентативное искусство как ругательство. Прекрасное как пытка.

Как же я ошибалась, полагая, что все понимают разницу между Пьетой и колготами и лишь притворяются, будто это вещи одного порядка. Какая наивность! Арт-среда уравнивала Пьету с колготами именно потому, что видела разницу, и Пьету следовало унизить до писсуара, потому что красота вот настолько презренна! Она была не просто изгнана, как двоечница из класса, а совершенно сознательно исключена из искусств с позором.

Ради чего? Ради ничего, буквально:

«Дадаизм значит ничто, и мы хотим изменить мир при помощи ничто», объявляют дадаисты из Цюриха.

«Наше Дело – ничего», вторят им британские вортицисты.

«Искусство давно умерло. Мое бездарное творчество – это борода, растущая на лице трупа. Дадаисты – пирующие черви…», печально соглашается русский дадаист Илья Зданевич.

Я благодарно выпила принесенную барменом водку и заплатила за нее, по-видимому, слишком щедро: с тех пор он приносил мне байцзю всякий раз, как видел меня за чтением.

* * *

И все же к ужасу и неприятию, которые будила во мне вся эта драма, примешивалась какая-то щемящая нежность. Сердце, вопреки разуму, то ли сострадало безумию, то ли очаровывалось отвагой этих людей и отправляло им в прошлое непонятные тонны сочувствия.