Каждый выбирает по себе

Я был в юности – вылитый Лермонтов.
Видно, так на него походил,
что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов!  –
на дорогах, где я проходил.

Я был в том же, что Лермонтов, чине.

Я усы отрастил на войне.
Вероятно, по этой причине
было сходство заметно вдвойне.

Долго гнался за мной этот возглас.

Но, на некий взойдя перевал,
перешел я из возраста в возраст,
возраст лермонтовский миновал.

Я старел,

            я толстел,
                        и с годами
начинали друзья находить,
что я стал походить на Бальзака,
на Флобера я стал походить.

Хоть и льстила мне видимость эта,

но в моих уже зрелых летах
понимал я, что сущность предмета
может с внешностью быть не в ладах.

И тщеславья  – древнейшей религии  –

я поклонником не был, увы.
Так что близкое сходство с великими
не вскружило моей головы.

Но как горькая память о юности,

о друзьях, о любви, о войне,
все звучит это – Лермонтов! Лермонтов!  –
где-то в самой моей глубине.

Смерть

Я давно знаю,
            что, когда умирают люди
и земля принимает
                грешные их тела,
ничего не меняется в мире  –
                        другие люди
продолжают вершить
            свои будничные дела.
Они так же завтракают.
            Ссорятся. Обнимаются.
Идут за покупками.
            Целуются на мостах.
В бане моются.
            На собраньях маются.
Мир не рушится.
            Все на своих местах.
И все-таки
            каждый раз я чувствую  –
                        рушится.
В короткий миг
            особой той тишины
небо рушится.
                Земля рушится.
И только не видно этого
                        со стороны.

Ночью, за письменным столом

О сообщничество карандаша и бумаги!
Ты подобно содружеству путника и дороги.
А точнее – содружеству воина и равнины,
где под хрупким снегом хитрые скрыты мины.

О содружество карандаша и бумаги!

Ты причина множества
            всевозможных последствий  –
величайших бедствий,
                дьявольских наваждений,
человеческих озарений и заблуждений.

О содружество

            карандаша и бумаги!
Вот сидит человек. Что, безумец, берет он в руки!
Достает он пакетик с лезвием безопасным,
и оно становится с этой поры опасным.

Он опасным лезвием свой карандашик чинит.

Он любовно над ним склоняется. Он колдует.
Построгает слегка,
                пыльцу аккуратно сдует,
и опять строгает, и дует, и снова чинит.

Вот он в сторону отодвинул листок со стружкой.

Придвигает поближе листик бумаги писчей.
Тут не думай его отвлечь ни пивною кружкой,
ни вином, ни женщиной, ни отборной пищей.

Он исполнен сейчас решимости и отваги  –

ни о чем таком разговаривать он не будет.
Вот его карандаш коснулся уже бумаги.
Что-то будет сегодня ночью.
                        О, что-то будет!

Элегия