Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары

Предчувствуя неприятности, я попросил на пропускном пункте в тюрьму, чтобы мячик просветили рентгеном, чтобы стало ясно, что в нем нет ничего, кроме той странной субстанции, из которой он сделан. Два сотрудника уголовной полиции, которые во время нашей встречи стояли по бокам и делали заметки о нашем разговоре, точно знали, что я принес, что это всего лишь мячик. Еще они знали, что Рольфу в его одиноких «прогулках во дворе», которые он совершал в тесном бетонном квадрате, накрытом металлической сеткой, такой подарок действительно бы пригодился. Но мяч все равно конфисковали без дальнейших объяснений. А с Рольфом мне так и не удалось поговорить по-настоящему. Когда он сел напротив меня за маленький столик, наручники и кандалы с ног у него не сняли, а он, поскольку ни с кем не общался целый год, уже не мог толком разговаривать. Голос у него для такого маленького расстояния был слишком громкий, о чем я ему сразу сказал, но лишь в последнюю минуту нашей встречи он нашел правильную громкость. К тому же он вместо разговора лающим голосом выкрикивал в мою сторону одни только политические лозунги. От зрительного контакта он тоже отвык.

Срок его заключения позже был снова продлен. Затем он оказался в списке из шести заключенных, освобожденных в обмен на берлинского политика Петера Лоренца. Лоренц был похищен Движением второго июня в знак поддержки РАФ, дело и вправду дошло до обмена заложниками, и Рольф вылетел вместе с другими освобожденными в Аден, в социалистический Южный Йемен. Только вот во время отлета, когда освобожденным передавали наличные деньги, он потребовал, видимо, сумму больше той, о которой договаривались: по крайней мере, когда его снова поймали в Греции, это было истолковано как вымогательство, и Германия добилась его выдачи. Я его больше никогда не видел. Его заключение закончилось в 1982 году, когда я путешествовал по миру. Он покинул Германию и получил вид на жительство в Греции благодаря браку со своей адвокатшей. Я слышал, что он очень болел. Он умер в 2004 году в Афинах, по официальным данным, от рака, по неофициальным – от ВИЧ.

Другой мой школьный друг из протестантского класса оказал решающее влияние на мое внутреннее становление. Его звали Вольфганг фон Унгерн-Штернберг фон Пюркель. В первые годы я его никогда не замечал по-настоящему, потому что он был из параллельного класса и целыми месяцами отсутствовал по болезни. Он был высокого роста, худой, как щепка, с запоминающейся головой аскета, которую он всегда наклонял немного вперед, как хищная птица. Он относился к числу ясно мыслящих людей, которые легко понимают сложные процессы и могут извлекать из них смелые идеи. Вольфганга можно увидеть во многих моих ранних фильмах. Он и его брат Йохен, тоже из нашего класса, были из семьи протестантского священника, служившего в церкви совсем рядом с гимназией. Все четверо его детей были очень одаренными. Йохен, немного помладше, далеко превосходил соучеников по всем предметам и в отличие от своего брата был тихим, погруженным в себя мальчиком – эдаким задумчивым тихоней. Он стал юристом, сделал блестящую карьеру и до сих пор остается самым молодым судьей Федерального верховного суда. Вольфганг был просто гениален и совсем не беспокоился о том, что он не был отличником по всем предметам. Такого понимания литературы, каким обладал он, я ни у кого более не встречал. В шестнадцать лет он, можно сказать, в одиночку вел уроки немецкого языка и литературы. Нередко в самом начале урока он заявлял: «Извините, я это вижу иначе». Тогда ему предлагали изложить свое мнение, и, продолжая делать вежливые реверансы, он без всякой предварительной подготовки выдавал блестящие экскурсы, полностью основанные на его собственных наблюдениях. Вольфганг никогда не соглашался со стандартными толкованиями, изложенными в учебниках. Он выстраивал каскады сложнейших предложений, которые можно было сразу издавать в виде книги. Обычно он игнорировал звонок на перемену и продолжал говорить в постепенно пустеющем классе. Просто не замечал, что вокруг никого уже нет.