Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары

С ним мне повезло. Наконец я встретил кого-то, в ком пылал огонь, которого мне не хватало. Мюнхенский университет признал его выдающиеся дарования и разрешил учиться в высшей школе параллельно с гимназией. К моменту экзамена на аттестат зрелости у него за плечами было уже шесть семестров германистики в университете. Наши подходы сильно различались: он давал филигранную аргументацию и ярко, со множеством оттенков показывал всю сложность какой-либо мысли, из-за чего позднее бесконечно долго возился сначала со своей кандидатской, а потом и с докторской диссертацией. В то же время я был склонен продумывать лишь главные направления удара и с ходу хватал быка за рога. Но он буквально светился энтузиазмом, от пламени которого загорался и я. От него получил я и самое первое указание на Лопе де Агирре – главного героя моего фильма «Агирре, гнев божий». Однажды я пришел к нему в гости, но он едва поздоровался со мной и поспешил вернуться к телефону. Вольфганг был влюблен и страдал. Я понял, что на меня у него времени сейчас нет, и стал прогуливаться вдоль бесконечных рядов книг. Почти непроизвольно вытащил одну, потому что она бросалась в глаза, будто какое-то чужеродное тело. Это оказалась книжка об открытиях, рассчитанная на детей лет двенадцати. Речь шла о Васко да Гаме и Колумбе, но был там один абзац, один-единственный, очень короткий – не больше дюжины строк, – который пробудил во мне любопытство. Там говорилось о конкистадоре по имени Агирре, проплывшем всю Амазонку в поисках золотоносного края Эльдорадо. Прибыв к устью реки, он направился на Карибы и даже хотел отобрать у испанской короны всю Южную Америку. Себя он именовал «Великий предатель», «Пилигрим» и еще «Гнев божий»[10].

На самом деле в школе я никогда особенно не любил ни литературу, ни историю, но причиной тому было то, что я не переносил саму школьную систему. Собственно говоря, я всегда оставался самоучкой. Но как только гимназия была окончена, я поступил в университет как раз на историю и литературу. Однако числился там я лишь для виду, что было мне ясно с самого начала, потому что к тому времени я уже снимал свои первые фильмы, и мне нужно было зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность продолжать это делать. Чисто физически я почти не появлялся в стенах университета – были семестры, когда я приходил туда всего раз или два.

10. Встреча с Богом

В новом классе у меня появились друзья, но при этом и параллельный класс, католический, оставил в моей жизни очень длинный след, это влияние ощущалось многие годы после школы. Мы с братом росли без всякой религии, можно сказать, мы были язычниками. Я этого не замечал, пока однажды в Захранге местный пастор не накричал на нас прямо на улице, назвав безбожниками и отвесив моему старшему брату здоровенную оплеуху. Оба родителя были у нас атеистами, а отца можно, пожалуй, даже причислить к воинствующим безбожникам. Позже в Мюнхене в возрасте тринадцати лет я ощутил где-то внутри особого рода пустоту. Нечто лишавшее меня покоя было как бы стремлением к трансцендентному, возвышающему. Мои близкие, особенно брат Тиль, никогда до конца не понимали, что тогда происходило в моей душе. Тиль считал, что я просто-напросто позволил учителю религии, католическому священнику, обвести себя вокруг пальца. Его все называли «Царствиэ», потому что он все время твердил про «Царствиэ нэбэсноэ» – der Läben, Äwiges Läben, – но версия моего брата слишком уж запросто все объясняет. Мои друзья считали, что я подался в католики, желая наперечить отцу, но и это очень поверхностно и даже довольно глупо, потому что моя мать тоже была атеисткой. В моей жизни отец появлялся лишь изредка, он был слишком мне безразличен, чтобы ради самоопределения мне нужно было как-то дерзко жестикулировать в его адрес. Да и о замене отсутствующего отца чем-то высшим, как если бы мне недоставало его любви, говорить, по-моему, странно. Хотя всем известно, что у мальчиков – да и у девочек, конечно, – нередко возникают проблемы, когда они испытывают недостаток близости и любви. Но в моем случае, или, если смотреть шире, в случае нашей семьи, отец-то у нас был, но это был отец, которого не любили. Никто из моих братьев и сестер от первого, второго или третьего брака не испытывал к нему ни малейшей привязанности, а все три жены от него отвернулись. Насчет третьей его жены я могу это только предполагать, потому что она вместе с моей матерью и Дорис как будто замалчивала его существование. Его сестра тоже от всей души его ненавидела, даже его собственная мать, моя бабушка, никогда не называла его Дитером, своим сыном, а разве что говнюком. В возрасте четырнадцати лет я принял крещение и в тот же день прошел конфирмацию. То есть я стал католиком по собственной воле.