Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары

Два первых фильма, которые нам показали на простыне в здании школы Захранга, оставили меня равнодушным. Один был про эскимосов, которые строили и́глу, только я быстро понял, что они понятия не имеют, как обращаться со льдом и настом. Думаю, в нем снимались статисты, просто изображавшие эскимосов. Второй был интереснее: показывали пигмеев, кажется, в Камеруне, которые мастерили из лиан подвесной мост через реку в джунглях. Конструкция, очень понятная в исполнении, была почти произведением искусства. Когда я начал ходить в кино в Мюнхене, фильмы меня не особенно впечатляли – в отличие от друзей или братьев. Примерно в четырнадцать лет я стал понимать, что за судьба меня ждет, за короткий срок успел перейти в католичество, полюбил путешествовать пешком и осознал, что мне предстоит снимать фильмы. Прошло еще какое-то время, прежде чем я решился взять на себя эту задачу, поскольку подозревал, что подобная жизнь будет нелегкой. О кино я тогда знал совсем немного. Мы иногда ходили на фильмы о Зорро или о докторе Фу Манчу: про этих персонажей все время снимали новые серии. Не исключено, что мы с друзьями, Зефом и Шинкелем, уже лет в двенадцать посмотрели в Хайльбронне какой-нибудь вестерн. Зеф, дальтоник, после фильма разыгрывал заново конец и развязку, потому что я сомневался, что добрый и правильный ковбой, который всего лишь хотел защитить коров от угонщиков скота, мог уложить одним махом восемь злодеев, со всех сторон наставивших на него заряженные стволы. Хоть один из этих гадов должен же был вовремя нажать на курок и пристрелить его. Зеф расставлял нас по кругу, сам вставал в центр, изгибался во все стороны, чтобы не стать мишенью, и тут же принимался палить в нас, злодеев, из двух воображаемых кольтов, крутясь в воздухе. Зеф воссоздавал сцены из фильма со впечатляющей страстностью, но мне все равно это не казалось достаточно убедительным. Тем не менее все, что мы видели в кино, казалось нам реальностью. Мы даже разговаривали с экраном. Когда на экране в мюнхенском кинотеатре над вершиной холма показывались перья, мы предупреждали переселенцев в повозках – кричали, чтобы предупредить их: «Апачи идут!» А в одном из фильмов о докторе Фу Манчу мне однажды бросилось в глаза нечто не замеченное остальными. Во время перестрелки между добрыми и злыми со скалы был сбит выстрелом некий особенно отвратительный злодей. Он падал в пропасть, переворачиваясь вниз головой. А потом, минут через двадцать, произошло нечто странное: в следующей стычке мы увидели, как перестреляли всех, и добрых, и злых, некоторые укрылись во впадинах скалистого ущелья, и тут я увидел, что с высоты снова падает тот же самый злодей. На этот раз процесс был покороче, злодея было видно секунды, может быть, две, но он точно так же взмахнул ногой в воздухе. Больше никто этого не заметил, но я был совершенно уверен – это один и тот же кадр. Тут-то я и понял, что существуют кадры и монтаж. И с тех пор смотрел кино по-другому. Как рассказывается история, как создается напряжение, как все это строится? Кстати, я и по сей день в состоянии чему-нибудь научиться из чужих фильмов, только если это плохие фильмы. Хорошие фильмы я смотрю так, как смотрел в детстве. Действительно великие фильмы остаются для меня загадкой даже при повторном просмотре.

У моей мамы были серьезные сомнения в том, что мне стоит заниматься кино. По ее мнению, я был слишком погружен в себя, слишком робок. Но во мне было то, что в католичестве называется «уверенностью в спасении». Мать писала мне, когда я уезжал, что мои безумные планы нуждаются в твердой основе и хорошо бы мне поступить учеником к фотографу, чтобы потом получить место в кинолаборатории и оттуда уже будет шанс попасть в помощники режиссера. Тогда еще не было киношкол, а то бы она посоветовала мне пойти в одну из них. Со времени ее походов на баварскую киностудию в Гайзельгаштайге у нее сохранилось знакомство с реквизитором, который по ее просьбе пригласил меня провести день в студии, чтобы я мог лучше представить себе, что это за профессия. В тот день снимали телевизионное шоу к Новому году, до которого оставалось еще много месяцев, ведущий был в белом фраке и белом цилиндре. Это был конферансье; кроме того, он сам и пел, и танцевал. Я видел, как он снимался в финале передачи в окружении эльфов и балерин, тоже во всем белом и блестках. Под завершающую мелодию все артисты отвернулись от камеры и, танцуя, уходили за кулисы, над которыми уже замигали цифры нового года. При этом сам конферансье должен был на полпути обернуться к публике, продолжая удаляться в танце. Ему нужно было послать воздушный поцелуй в сторону камеры. Но он каждый раз сбивался с шага. Поэтому эту сцену пришлось повторять раз десять, после чего сделали еще десяток дублей, уже по непонятной мне причине. Напыщенность и притворство всех участников – перед камерой и за камерой – были просто невыносимы. Я понял, что мечтал совсем не об этом.