Кажется Эстер

Я подалась в немецкий, словно борьба с немотой продолжается, ведь немецкий по-русски означает язык немых, немцы для нас немые, немой немец, немец вообще говорить не может. Этот немецкий стал для меня волшебной путеводной лозой в поисках своих, тех, кто столетиями обучал глухонемых детей говорить, – словно и мне, чтобы заговорить, надо выучить немой немецкий, и желание это мне самой было необъяснимо.

Я истово хотела писать по-немецки, во что бы то ни стало, немедленно, сразу, и писала, все глубже погрязая в разбухающей во мне языковой жвачке, мыча и рыча, рожая и рождаясь ценою всех этих мук, словно я и корова, и еще не родившийся теленок одновременно, мои непереводимые путеводные звезды указывали мне дорогу, я писала и плутала тайными, неведомыми тропами грамматики, пишешь как дышишь, непрестанно стремясь примирить страдание и отраду, словно примирение это способно подарить мне глоток отдохновенного морского бриза.

Порой я вгрызалась в язык по праву оккупационной власти, я мечтала об этой власти, словно собираюсь брать штурмом крепость, всем телом броситься на амбразуру, à la guerre comme à la guerre[15], словно мой немецкий – необходимая предпосылка мира во всем мире, цена была непомерно кровавой, потери, как это водится у нас, бессмысленны, беспощадны и любой ценой, но если я и в самом деле смогу по-немецки, тогда действительно никто не забыт и ничто не забыто и возможны даже стихи и мир на земле.

Мой немецкий, правда и обманка, язык врага, – это был выход, вторая жизнь, любовь, что не проходит, ибо несбыточна, отрада и отрава, клад и яд, словно я птичку на волю выпустила.

Поезд

В июле 1941-го, когда моя мама покидала свой родной Киев, ей еще не исполнилось и шести. Все, что она рассказывала мне о своем детстве, вертелось вокруг войны. У нее были воспоминания и о времени «до того», но в войне она обрела то, что утолило ее голод по большим и сильным чувствам, ее естественную тягу к справедливости. Войной для нее измерялось все, что случилось после.

Война принесла разлуку с отцом, прощание с детством и первое, полное тягот и лишений путешествие по огромной стране. Когда война кончилась, уже не было в живых ее дедушки, ее бабушка Анна и ее тетя Лиля были убиты, ее отец Василий пропал без вести. Мне казалось, все ее воспоминания о том, что было «до того», – походы с дедушкой в кино, дом Гинзбурга в конце нашей улицы, тогда еще самый высокий в городе, – сохранены только ради будущей встречи, ибо война проливала свет в обе стороны, на прошлое и на будущее, но того, что «до того», больше не существовало, и воспоминания остались единственным доказательством былого.

Снова и снова рассказывала она мне о войне, хотя рассказывать-то было почти нечего, всего несколько скудных историй, но из этих первичных красок она выводила, разрисовывала все дальнейшие истории своей жизни. Так ее война стала моей, как стало моим и различение «до того» и «после», а с какого-то времени я вообще уже не могла отличить и отлучить ее войну от своих сновидений, ее воспоминания на полочках моей памяти не знали покоя.

Снова и снова я просыпалась в переполненном поезде, люди на мешках и узлах, моя шестилетняя мама, ее сестра Лида и моя бабушка Роза, все они ютятся в углу товарного вагона для скота, едут уже много дней. Моя мама лежала прямо на дощатом полу, худо-бедно присыпанном соломой, у нее была корь. Слова «вагон для скота» меня не очень беспокоили, ведь я знала: они едут не на убой, не навстречу смерти, а просто в неизвестность.

Моя бабушка Роза, так мне рассказывала мама, при малейшей возможности бегала за водой, возможность предоставлялась, только когда состав останавливался неподалеку от станции, а не в чистом поле. Останавливались поезда без предупреждения и так же без предупреждения трогались дальше, и сотни матерей бежали во время остановки за водой. Но однажды случилось так, что поезд тронулся, когда Роза с бидоном еще стояла в очереди у водокачки.

В эту секунду я вижу их всех одновременно: мою бабушку, мою маму еще ребенком, ее сестру и саму себя. Бросай бидон! Беги! Но Роза будто срослась с ручкой бидона, она мчится, вода давно расплескалась, в какой-то миг кажется, что все пропало, ей этот поезд ни в жизнь не догнать, но именно в этот миг, когда кажется, будто все пропало, кроме бидона в руке, она вдруг каким-то чудом, одним рывком – словно это киномонтаж и пару кадров вырезали или словно мы отвернулись на мгновение – нагоняет последний вагон. А как иначе объяснить, каким образом изможденный, выбивающийся из сил человек способен нагнать набирающий ход поезд? Раздвижные двери вагона открыты, оттуда тянутся руки других женщин, им удается втянуть в вагон маму моей мамы, мою бабушку, которой тогда только-только исполнилось тридцать пять. Я вижу эту сцену сперва будто в ускоренной прокрутке, потом движение кадров замедляется, словно замедление способно хоть как-то прояснить этот решающий, поворотный, судьбоносный миг.