Кажется Эстер

Моя мама всю жизнь была убеждена, что, не нагони тогда Роза поезд, они потеряли бы друг друга навсегда и она еще там, в вагоне-теплушке, умерла бы от кори, несмотря на все старания сестры.

«Один и тот же сон мне повторяться стал», – говорится в песне, которую в неистовом, бешеном ритме любил петь под гитару мой брат, «мне снится, будто я от поезда отстал», пел он. В нашем детстве были и другие поезда, к примеру «наш бронепоезд», который «стоит на запасном пути», ведь все мы «мирные люди», но то был не мой поезд – мой поезд трогался, уезжал, и мне надо было его догнать.

Снова и снова трогается состав, я вижу раскрытые рты, эти беззвучные крики, словно в немом кино, словно все чувства подчинены движению, мельканию кадров, словно главное – видеть, а слышать не обязательно. И снова молодая женщина в светлом платье с бидоном бежит свой этап эстафеты, чтобы передать его дальше, ибо без воды не выжить, ее ноги мелькают, как в мультфильме, ведь эта женщина моложе меня сегодняшней. Бабушка, я бегаю лучше! И хотя мне вовсе не хочется, я бегу, бегу вместо нее, всякий раз, вспоминая эту сцену, я мчусь вместо нее, за нее, и это уже не воспоминание, я бегу не на жизнь, а на смерть – ради ее жизни. И там, во сне, на бегу, я просыпаюсь, но все еще мчусь, а поезд набирает ход. Сверху ко мне тянутся руки, и вот я уже там, наверху, хотя нет, наверху уже снова она, моя Роза, а я стою внизу, поезд с грохотом проносится мимо и исчезает за горизонтом, проглоченный серой плоскостью пространства.

Фейсбук 1940

Иной раз у меня возникало чувство, будто я продираюсь сквозь строительный мусор истории. Не только поиски – вся моя жизнь казалась бессмыслицей. Ведь я стольких мертвецов хотела вернуть к жизни, не имея никакой продуманной стратегии. Я читала случайные книги, ездила в случайные города, совершая множество ненужных, а то и неверных движений. Но, быть может, – хотя это только весьма смелое допущение – всеми этими своими движениями я потревожила тени прошлого, ненароком задела некую чувствительную мембрану, там, в самом нижнем слое небесных сфер, куда еще посильно досягнуть человеку. А еще я думала, что моя мама, неутомимая учительница, наверно, всегда где-то в тех краях, в тех пределах обреталась.

На сей раз зазвонил телефон. Встреча Нового 2011 года в Киеве. Мама снимает трубку.

Меня зовут Дина, представляется старческий женский голос, я слышала, вы собираете все про киевскую школу № 77, я эту школу в 1940 году окончила. Я из Иерусалима звоню.

Из 1940 года нам давненько уже никто не звонил, оттуда сразу дохнуло стужей, словно звонят прямиком с того света, Иерусалим это только подтверждает, как-никак по пути. Моя мама словно окаменела с трубкой в руке и только и смогла осипшим голосом выдавить: да, я слушаю.

Аппарат переключили на громкую связь.

Новогодние гости затихли.

Мы из Киева прямо в начале войны выехали, энергично начала Дина. Нас в Дагестан эвакуировали. А в семидесятые мы оттуда в Израиль эмигрировали, в Киев я больше никогда не возвращалась. И вот только что разыскала подругу по моему выпускному классу 1940 года, на фейсбуке. И она мне сказала, что вы нас ищете. Да, мне восемьдесят восемь, но с компьютером кое-как управляюсь, дочка помогает. А вы архивистка?

Нет, я учительница истории, отвечает моя мама и рассказывает, что вот уже сорок лет в этой школе работает и сейчас занимается историей школы (хотя, уточню от себя, мама, скорее, писала эту историю с чистого листа, немного сочиняя). Когда-то давно я со своими учениками ставила спектакль, говорит мама, про десятиклассников, которые прямо после выпускного вечера, в первый день войны, ушли на фронт, мы некоторых из них разыскали и в конце спектакля пригласили на сцену.

Вместо ответа Дина перечислила поименно своих одноклассников, потом всех учителей и кое-кого из родителей. Она всех помнила, через семьдесят лет после окончания школы.

После войны, когда выжившие стали мало-помалу возвращаться, кто с фронта, кто из эвакуации, о Дине никто ничего не слыхал. Четверть класса на войне полегло, так что рано или поздно отсутствующих и искать переставали. Дина была еврейка, значит, могла запросто сгинуть в пасти Бабьего или какого-нибудь другого яра. Иной раз ведь и не ищешь, когда в совсем ином уверен. Но Дина оказалась жива.

– Где вы в Киеве жили? – спросила мама.

– Недалеко от школы, на Институтской.

Когда мама услышала название Институтская, она заметно разволновалась.

– А где именно?

– Так на углу Карла Либкнехта.

– В сером доме, на углу? Напротив аптеки?

– Ну да, – ответила Дина, – первый подъезд слева.

– Так и мы там жили! – вскричала мама.

– Но в нашем доме Петровских не было, – возразила Дина.

– Так я Овдиенко!

– Светочка! – вскричала теперь уже Дина.

Вокруг все разом смолкли, словно все поняв заранее. Первым коротко всхлипнул мой отец. Получалось, моей матери дозвонился кто-то, кто был уже взрослый, когда она еще девчушкой, «Светочкой» была. А ведь из того поколения вроде бы никого уже в живых не осталось.