Кажется Эстер

Не описать пером мои чувства. Сколько ни буду благодарить Вас – все будет мало за то, что Вы сделали. Не могу передать на бумаге мое ликование: я и вообразить не мог, что мой сын так скоро научится писать и говорить! В Вашей школе я видел глухонемых, которые говорят так, что никогда не скажешь, что они были глухонемыми. Я заплакал от радости, когда мое дитя со мной заговорило. Да поможет Вам Бог, чтобы Вы всегда были счастливы.

Это письмо из Киева написано в мае 1914 года.Потом началась война, и в 1915-м Озиель и его сестра Мария были обвинены в шпионаже в пользу Австрии и заключены в Седлецкую тюрьму. Может, им инкриминировали, что прячут молодых людей от военной службы? Или, как искони водится в войну, глухонемых сочли шпионами? Ведь кто не говорит – тот наверняка что-то утаивает.

Несколько часов спустя после своего освобождения из тюрьмы Озиель упаковал чемоданы и выехал из Варшавы вместе с семьей – с женой Анной Леви-Кржевиной, тремя детишками: Розой, Лёлей и Арнольдом, девяти, шести и двух лет, а также с десятью сиротами из своей школы и глухонемым учителем Абрамом Зильберштейном.

У Озиеля был еще и сын Зигмунд от первого брака, рассказывала мне мама, ему в 1915-м, когда отец выехал в Киев, было лет шестнадцать. Он остался в Польше. Пятнадцать лет спустя Зигмунд с женой Хеленой, Хелой, приехал в Киев повидать отца. Мой дедушка Василий, муж Розы, даже слегка флиртовал с полькой Хеленой – вот и всё, что мама могла рассказать об этом визите.

А в 1914–1915 годах, спасаясь от войны, сотни тысяч поляков хлынули в Киев, на пару лет превратив его в оживленный польский город. Озиель тут же основал в Киеве первую школу для глухонемых, а когда большинство беженцев вернулись в Варшаву, он остался. И в Варшаве больше так и не побывал. Жил в Киеве со своими десятью сиротами, они и здесь обосновались в одном доме, под одной крышей, как всегда.

Эта фотография запечатлела их всех. Справа стоит Зильберштейн, глухонемой учитель, переехавший вместе со всеми из Варшавы, и, возможно, мы единственные люди на свете, кто знают и помнят о его существовании. В 1916-м он покончил с собой из-за несчастной любви: он полюбил обычную, не глухонемую девушку, они хотели пожениться, но ее родители сказали «нет».

В годы Первой мировой школа разрасталась, в нее принимали уже не только глухонемых от рождения. В заметке одного из посетителей я прочла, что в 1919 году Озиель подобрал на городской окраине девочку, «погромного ребенка», так и написано, словно это самое обычное, рядовое понятие. Бо́льшая часть глухонемых сирот была из погромных семей, без всяких дальнейших пояснений сказано в статье о школе Озиеля, которая напечатана в газете «Пролетарская правда» в 1924 году.

Потом сиротский дом переехал в более просторное здание на Большой Житомирской улице, которая тогда называлась Львовской. Посетить необычное учебное заведение приезжали студенты и педагоги, рабочие и ученые из Москвы и из Ленинграда, кто просто из любопытства, кто по заданию Министерства просвещения. Благодаря этим посетителям мы знаем о царившей в школе атмосфере, о самоотверженной увлеченности учителей, о способностях детей и их благодарно раскрывшихся душах, как будто очнувшихся и пробужденных к жизни. Язык жестов для общения с глухонемыми в то время уже официально не поощрялся, но мои родственники им еще владели. Они принимали на работу глухонемых учителей, ученики старших классов, случалось, преподавали младшим.