Кажется Эстер

Дина и в самом деле была соседкой моей матери, на тринадцать лет ее старше. Она помнила всех членов нашего семейства, помнила и других соседей по тому довоенному дому. Завершив их подробный перечень, она сказала:

– Спасибо тебе, Светочка.

– За что? – удивилась мама.

Вот так, семьдесят лет спустя, Дина отблагодарила Светочку за то, что моя бабушка Роза, в те годы директор школы для глухонемых, доверила ей, тогда искавшей работу, своих учеников. Так она обрела дело жизни, после войны Дина стала педагогом для лишенных слуха, вслед за ней ту же профессию освоила ее дочь, они обе преподавали сперва в Дагестане, потом в Израиле, и дети Дининой дочери тоже стали педагогами для лишенных слуха и логопедами, и даже из внуков дочери кто-то пошел той же стезей.

– Все благодаря вашим, Светочка.

Потом Дина сказала, что помнит, как в 1939 году умер мой прадедушка, Озиель Кржевин.

– Я слышала, как он упал, и сразу к вам наверх кинулась, это осенью было.

– Мне четыре годика было, – проронила мама, – и хорошо помню, как опешили все взрослые, потому что я сказала: «Не трогайте его, он устал».

И Дина подтвердила:

– Точно, так ты и сказала!

Глава третья. Моя прекрасная Польша

Польша

…I bore my chalice safely through a throng of foes.

James Joyce

[16]

В Киеве, когда я там росла, Польша, наш ближайший сосед, а вернее, наша соседка, – ведь по-русски, в отличие от немецкого, она женского рода, – Польша была для нас прекрасной и недосягаемой заграницей. Там обитали элегантные женщины, мужчины знали толк в манерах, там верили в Бога, то ли вопреки, то ли благодаря коммунизму, а может, просто искони, и все ходили в высокие, устремленные к небу готические соборы. В Польше даже жевательную резинку можно было купить.

То и дело, по поводу и без повода, я всем объявляла, что моя бабушка Роза, Розалия, родилась в Варшаве, будто сей факт имеет какой-то особый многозначительный смысл. Я гордилась тем, что моя бабушка родом из Польши, это был козырь в некой игре, играть в которую никто со мной не собирался. Некоторые из моих одноклассников и одноклассниц носили звучные польские фамилии вроде Студзинский или Щегельская, но мы все оставались советскими детьми, все были равны, каждый со своим туманным пятном в семейной истории, что, вероятно, как раз и было предпосылкой нашего равенства. Но я гордилась, словно несу в себе некое веяние польского благородства, изящных манер и веры, словно и во мне живет фрондерский дух многократно униженной, но так никогда и не покорившейся страны, – jeszcze Polska nie zgineła, еще Польша не погибла, – хотя ведь знала прекрасно, что ко мне все это никак не относится и никогда не сможет относиться, знала, что в 1905 году, когда моя бабушка появилась на свет, эта часть ее родины принадлежала и подлежала Российской империи, а семья и вовсе была еврейская. В советские годы моей жизни я этот свой польский козырь, козырную карту, никогда не разыгрывала, но берегла, держала в рукаве, покуда в Варшаве она сама не юркнула мне в ладонь.

Там при каждом новом знакомстве я завела привычку первым делом извиняться за троекратный раздел Польши, а еще за то, что в 1944-м Советская армия стояла на берегу Вислы, выжидая, когда будет подавлено Варшавское восстание, я извинялась перед современными поляками-европейцами, видя в них как бы пленников моей совести, за Катынь и за канал[17], за то, что я об этом знала, но ничего против этого не могла предпринять, я извинялась даже за 1981 год, словно тогда, в свои одиннадцать, этаким маленьким Одином, я должна была прийти на выручку «Солидарности». Тем самым я как бы заявляла о своей принадлежности к советской империи, осознавая ее достижения, но и страдания, которые мы причинили другим.