Кажется Эстер

Книга была написана восемь лет назад: закончена в ноябре 2013 года и вышла в марте 2014-го. Неприметные, казалось бы, исторические даты. В последней главе я возвращаюсь к дому, в котором родилась, на улице Институтской, в самом центре Киева. Через три месяца после того, как я поставила точку, здесь, на этой улице, от моего дома вниз к Майдану расстреляли сто человек, участников революции достоинства. Реальность дописывает главы. Я помню растерянность и боль, свою и многих других. И даже какую-то оторопь: как теперь жить или даже просто бывать в этом городе, где в самом центре расстреляли людей? Мы все оказались в каком-то новом измерении. Сначала казалось, что трагичность украинских событий заглушила мои блуждания по полям той войны и мира, как будто моя книга провалилась в позапрошлое время.

Но у трагедий, увы, нет срока давности, они «не истекают», не истончаются, особенно если они впечатаны в городское пространство, в места нашей жизни. Сама Кажется Эстер, бабушка моего отца, погибла на соседней Лютеранской улице 29 сентября 1941 года, улице, по которой я все детство ходила в школу.

Мне бы, наверно, никогда не пришло в голову взяться за этот рассказ, если бы я осталась жить в Киеве. Переживание киевского детства, трагическое и разорванное пространство города «проявилось», подобно фотографии, именно в чужеродной среде. Думаю, тут не обошлось без Владислава Ходасевича, без незримого присутствия его берлинской «Европейской ночи» и «Соррентинских фотографий», где одна реальность накладывается на другую, просвечивает сквозь нее. И человек живет в обеих.

Вторая мировая война оказалась общей палитрой рассказа, общим ландшафтом. Ведь она – своего рода античность европейской современности, общий код, на нее завязаны и сюжеты нашего времени. А неразрешимость сюжетов Второй мировой войны подобна аффектам античных мифов, самому духу трагедии.

Любая история семьи – альтернатива государственной идеологии, в рамки которой ее невозможно втиснуть, ведь в каждой семье есть что-то, что противоречит «верховному» мифу. Один мой дед был военнопленным, часть родни – убита в Бабьем Яру. Так история моей семьи была ровно тем, о чем молчал советский миф о войне, даже о ста тысячах расстрелянных на краю моего родного города в учебниках – ни строчки, ни слова в городских газетах в дни годовщин.

Мои родители говорили о том, о чем молчала официальная история, непрерывно рассказывали о болевых ее точках, будто заговаривая неправду, – для них это было делом чести, порядочности, что ли, может быть, даже кодом нахождения «своих», себе подобных. Иногда мне казалось, что этими рассказами (и бесконечными разговорами о литературе) они отвоевывали пространство своего самостояния. Пражская весна, Венгрия 1956 года, репрессии, «Солидарность», Афганистан и, конечно, эта киевская черная дыра, Бабий Яр, были их «набором хромосом». Они считали это знание – это отношение к боли другого человека – гарантом совести и даже личной свободы. Но проблема любого рассказа о таких событиях в том, как сохранить историческую память, как говорить о насилии над людьми, не умножая это насилие, не повторяя – как в случае с Бабьим Яром – не только ту смерть, но и бесчестье той смерти в своем рассказе. Как говорить о насилии, не применяя насилия к другим.

История моей семьи была важна для меня и тем, что в ней случились самозабвенные учителя, которые из поколения в поколение создавали дома сирот и учили глухонемых детей говорить. Я думала о них и о том, почему этого озарения призванием не случилось со мной. Я писала о них какие-то заметки, которые теперь не без удивления читаю: «Альтруизм, поиск осмысленной деятельности, утратив свое внутреннее содержание, смысл своего движения, превращается в неприкаянность, непоседливость, бессмысленное и судорожное беспокойство души». Из этой утраты мне хотелось вывести формулу движения.

Немецкий язык стал тем буквальным способом «онеметь», потерять дар речи, единственным приемлемым для меня способом писать о потерях, о том, что невозможно ни починить, ни замолить, ни разрешить никаким ритуалом. То есть обретение немецкого было одновременно и возможностью писать и принятием собственного онемения, и в этом смысле традиция моей семьи, в которой почти два века учили немых детей говорить, не прервалась. Я остаюсь в «семейном бизнесе». И это даже не метафора. В сущности, я лишилась родного языка, тем самым дав себе право на говорение. Или даже так: чужой язык был своего рода выходом из однозначности судьбы, из предопределения. То есть история дана, а язык можно выбрать. Немецкий – твердый материал, писать по-немецки – попытка через сопротивление материала транспонировать советскую идею «любой ценой» и «до последней капли крови» в мирное завоевание языка, в своего рода обратную оккупацию. И уж если я для слушателя выучила немецкий, то и он может ко мне прислушаться – тандеме обоюдного внимания.