Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Конечно, женщины конца XIV–XV в., как, наверное, и любой другой эпохи, были вовсе не прочь поговорить о своей любви. Они обсуждали свои чувства даже охотнее и откровеннее, чем мужчины. Чего стоит, например, заявление, сделанное некоей молодой особой 12 лет во время слушания дела о ее замужестве в 1405 г. Через своих представителей она сообщила судьям, что никто другой, кроме ее дружка по имени Гоше, ей не нужен, поскольку он — «мужчина, которого она любит, и в голом виде он ей нравится больше, чем тот, кого выбрал ей дядя»336. В другом деле за тот же 1405 г. упоминается некая Жанна, которая рассказывала всем, что ее возлюбленный Рено — «самый милый, самый красивый и самый обходительный из всех, кого она знает» и что «она отдала ему свое сердце и охотно получила бы в мужья его и никого другого»337. Любовные признания этих женщин и Марион ла Друатюрьер очень похожи. Но есть одно существенное различие: они говорят о браке с любимым мужчиной — она же согласна на продолжение незаконных отношений с человеком, женатым на другой. Слова «замужество», «семья», «муж», «жена» отсутствуют в ее показаниях (во всяком случае, применительно к себе самой). И это идет вразрез с общепринятой моралью.

В приведенных примерах также обращают на себя внимание достаточно откровенные разговоры женщин с посторонними об их сексуальных отношениях с партнерами. Марион тоже о них упоминает338. Однако трудно понять, насколько адекватно воспринимались столь интимные подробности мужчинами. Размышляя над этой проблемой, Клод Говар склонна предположить, что такие разговоры не слишком им нравились. Между собой они могли посплетничать о каких-то скандальных ситуациях, но обсуждать их с женщинами считалось, видимо, неприличным339. Даже намек на возможную близость, сделанный женой собственному мужу публично, не вызывал у последнего никакого восторга. Так, например, случилось с женой Жана Ламбера, которая, будучи в гостях, «начала похлопывать его по щекам, говоря, чтобы он ночью пришел к ней три раза». На что разгневанный супруг ответствовал, что «не подобает достойной женщине так говорить в чужом доме», и дело кончилось потасовкой340.

С точки зрения Жана Ламбера и, видимо, многих его современников, любовные утехи представляли собой дело интимное, семейное, не предназначенное для обсуждения за пределами дома. Они не входили в сферу публичных интересов. Марион ла Друатюрьер своим поведением и словами нарушала этот запрет. Ведь у нее не было семьи, не было собственного дома. Да она, похоже, и не нуждалась в официальном подтверждении своих чувств брачными узами. Такое отношение к замужеству, возможно, породило в отношении нее обвинение в проституции.

Тема проституции в данном деле рассматривается судьями достаточно подробно. Но насколько их точка зрения соответствует истине? Была ли Марион на самом деле проституткой? Клод Говар считает этот факт очевидным. Однако некоторые материалы дела позволяют в нем усомниться.

Марион ни разу за время процесса не называет себя прямо «fille de pechie», хотя использует это определение по отношению к своей приятельнице, Марион ла Денн341. Напротив, себя она характеризует как «femme de bonne famine et гепоттёе» и на этом основании подает апелляцию в Парламент, протестуя против применения пыток342. Заслуживает внимания и отношение к Марион судей: вынося то или иное решение по ее делу, они никогда не мотивируют его «распущенностью» (la vie dissolue) обвиняемой, в отличие от Марго343. Репутация Марион вообще только выигрывает при сопоставлении с моральным обликом ее подельницы. Та, не раздумывая, сообщает на первом же судебном заседании, что всю свою жизнь занималась проституцией, имела сутенера и переезжала из города в город в компании «других проституток» (les autres filles de pechieY344. Теперь же, постарев, Марго превратилась в содержательницу публичного дома345. В отличие от Марион, она не называет себя в суде «женщиной с достойной репутацией», справедливо полагая, что в глазах окружающих положение сводни не имеет ничего общего с добропорядочностью. Возможно, по этой причине Марго пытается выгородить в суде не себя, а Марион: ведь за той никаких неподобающих связей, кроме относительно долгого сожительства с Анселином, не было замечено. Даже в порыве гнева, вызывая Марион на судебный поединок за «клевету», Марго не называет ее проституткой. Однако для судей Шатле сожительство с мужчиной, не освященное узами брака, видимо, представляло собой то же самое, что и проституция. По крайней мере трое из них именно так оценивают поведение Марион. Когда приходит время выносить приговор, они предлагают свой вариант решения: поставить обвиняемую к позорному столбу, а затем изгнать ее из Парижа навечно под угрозой смертной казни346. В конце XIV в. такое наказание полагалось проституткам и сводням, но никак не ведьмам347.