Кейн Черный Нож

Это история о том, что случилось, когда я приехал в Бодекен. Что случилось. Не почему. Единственное почему: потому что я взял и решился. Решился и приехал. Вот и всё. Кто хочет узнать больше о моих потому, может бежать вперед, пока не провалится.

Резоны - это для пейзан.

Моя мертвая жена - та, что предпочла семейной жизни игру в богиню - любила говорить, что не всё вокруг меня вертится.

Просекли?

Кто вообще рассказывает эту историю?

Я вытащил дорожный сундук, пересчитав днищем каждую планку трапа. Внизу отошел на шаг в сторону, давая дорогу задним пассажирам. Поставил сундук и сел на него.

"Ну ладно, мразь. Я здесь".

Я исполнял Актерский Монолог так много лет, что он стал рефлексом: едва внимание начинает рассеиваться, я понимаю, что пересказываю события едва ощутимыми движениями губ, языка и гортани. Когда-то это было делом весьма выгодным: в былые дни эти субвокальные колебания регистрировало крошечное устройство, вживленное в череп за левым ухом, и передавало в другую вселенную, на Землю, где хитроумный компьютерный алгоритм преображал их в похожий на поток мыслей внутренний монолог, для развлечения десятков тысяч одурманенных фанатов. Они платили непристойные суммы звонкой монеты за иллюзию превращения в меня.

Всегда лучше умел играть жизнь, нежели жить.

Те дни давно прошли, но я так и монологирую. Играю для одного зрителя.

"Чтоб тебя, я здесь. Как насчет намека? Ключа? Облачного столпа? Горящего, мать твою, куста?"

Я ждал, но вокруг были лишь болтовня пристани, ржавый лязг крана, поднимавшего сеть с грузами, далекие трели птиц и шлепанье волн на реке.

Бог так и не заговорил со мной.

"Чудесно", буркнул я. "Трахни себя".

Может, это затаенная обида за тот фокус с мечом-сквозь-мозги. Что меня устраивает, почти всегда: у самого есть пара обид.

За очередью следили копейщики в дешевого вида доспехах, рисованные краской знаки Хрила - солнце с лучами - успели выцвести. Вот шлемы и заброшенные за спины щиты выглядели получше качеством, солнечные знаки вписаны в полированную бронзу; и полуметровые наконечники копий были подозрительно хорошо наточены. Ручные работы на причале выполняли команды огриллонов в легких туниках различной степени грязноты и порванности. Казалось, эти туники есть некий вид униформы: каждый отряд имел одежду особого фасона.

Боевые когти у всех были спилены.

При каждом отряде имелось два или три огриллона в доспехах-переростках с теми же солнечными знаками, в шлемах со стальными сетками, защищавшими шею. Эти надзиратели носили толстые посохи футов пять длиной, на концах окованные сталью и унизанные шипами.

Более интересными показались мне четверо мужчин людского рода, патрулировавшие доки на спинах мускулистых коней. Кольчуги отнюдь не дешевые: колечки столь мелкие, что доспехи прилипают к телам подобно мокрому шелку, солнечные знаки блестят сусальным золотом. Наиболее интригующим было вооружение. Кроме традиционных для хриллианской армии семигранных булав, каждый держал у плеча ружье для разгона мятежных толп, весьма серьезного вида, невзирая на всяческие финтифлюшки вроде резных прикладов из моржового клыка, золотых и электровых накладок: короткие стволы без чок-боров, круглые магазины и даже на вид холодные, острые стальные штыки в фут длиной.

Времена меняются.

Иные винят в том меня. Только подумайте.

Я искоса глянул на ближайшего коня, не сразу заметив его состояние. Никакое. Глаза скотинки были тусклыми, мертвыми, словно два камешка. Клочья пены висели на трензелях, железных штучках, глубоко всунутых в рот. Мартингал с ремнями дюймовой толщины не давал коню поднять голову. Бедняга провел весь день под грузным задом кольчужного всадника, фунтов эдак двести пятьдесят, что явно не добавляло ему здоровья.

Мне было больно на такое смотреть, хотя я не особый любитель лошадей. В-общем и в частности. В-общем, вот что могу о них сказать: средняя лошадь куда как лучше среднего человека.

Причалы были странно тихими, несмотря на толпы пассажиров с парохода, несмотря на мрачно-суетливых докеров и краны-ослики, переносившие сети с грузами на баржи и с барж, разгружавшие или загружавшие фуры с пустыми оглоблями; несмотря на тележки торговцев сосисками, киоски с пирогами и дюжины мелких рынков в тени складских стен. Когда в этой почти тишине резкий гудок парохода возвестил полдень, народ на пристани подпрыгнул, заозирался и рассмеялся сам над собой. Но даже смех был сдержанным. Задумчивым. Нервным. Люди инстинктивно понимали, что эта тишина не случайна.

Причалы были тихими, потому что хриллианцам так нравится.

Недобрая там была тишина. Не тишина библиотеки, не тишина храма, не тишина вечернего отдыха у камина. Это было как лежать в постели и не шевелиться, ведь папаша пьян и ты не хочешь подать ему идею пойти наверх и нарушить покой твоей спальни. Когда ваш авторитет исходит от самого Бога, дерьмо липнет сильнее.

И это были хорошие ребята. Я знаю толк в хриллианцах. Они хорошие ребята. Честные, прямые, белоснежные до гребаной синевы. Сделай-или-умри. Благородные рыцари нового времени. От этого всё только хуже.