Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Надо сказать, что отмеченное противостояние либерально-утилитарной и консервативно-романтической интерпретаций собственности в России проявилось в полной мере в дискуссиях XIX века. Наиболее яркий пример – обсуждение проблемы экспроприации частной собственности для государственных нужд. В 1821 году Комитет министров рассматривал необходимость отчуждения мельницы на Оке, принадлежавшей купчихе Коньковой и ее сыну [ПСЗРИ 1830, XXVII: № 28646][539]. Мельница мешала навигации, и ее следовало снести, однако Конькова не соглашалась с предложенными ей условиями компенсации. Рассматривая этот частный случай, Комитет министров решил зафиксировать правила об отчуждении собственности за компенсацию, определив, в каких случаях и на каких условиях государство может лишить собственника владения. Однако против такой «нормализации» экспроприации выступил министр юстиции Дмитрий Лобанов-Ростовский, который не считал возможным ограничить права, дарованные монархом. Министр осудил несговорчивых владельцев, но заявил, что такие случаи редки, так как верные подданные всегда идут навстречу общим интересам [ПСЗРИ 1830, XXVII: № 28646] (вот пример интерпретации собственности как договора короны и собственников).

Самым ярым оппонентом узаконения экспроприации выступил известный консервативный политический деятель адмирал Александр Шишков[540]. В меморандуме, специально подготовленном по этому поводу, Шишков описывал систему российского государственного устройства, основанную на двух началах – самодержавии и «непоколебимости» частной собственности: «Сии два закона, столь же существенные для блага народного, сколь и противные между собою, тогда только согласуются, когда первый есть самострожайший хранитель второго, и когда второй беспрекословно подчиняет себя первому» [Шишков 1858: 134]. Закон об экспроприации разрушил бы гармонию этих двух элементов: он признал бы возможность такой ситуации, когда собственник ставит свое право выше воли монарха, а монарх оказывается не в состоянии выполнить обещание заботиться о неприкосновенности владения.

Еще один аргумент против закона об экспроприации ярко отражает романтическо-консервативную трактовку собственности: экспроприация невозможна, так как никто не в состоянии определить ценность собственности для владельца. Бюрократическая оценка не принимает в расчет настоящую величину потерь – материальных и нематериальных:

Может ли и должен ли оценщик входить в чувствования владельца собственности? Поставит ли он в цену любовь его к родному имению, в котором, может быть, лежат драгоценные для него памятники, прах отца его, матери или детей? Поставит ли он в цену естественную привязанность его к роще, или саду, который он собственными руками своими насадил, развел и разрастил? [Шишков 1858: 134].

Добровольное пожертвование собственности на общие нужды, думал Шишков, нанесло бы значительно меньший моральный урон собственнику, нежели несправедливая денежная компенсация. Поэтому Шишков, как и Лобанов-Ростовский, считал, что дела об экспроприации должны решаться в каждом случае индивидуально, а решение об отчуждении может принимать только царь.

Эта логика защиты неприкосновенности частной собственности вполне соответствует екатерининским представлениям: в начале XIX века собственность все еще рассматривалась как недавно приобретенная привилегия дворянства, как дар монарха, а не неотчуждаемое естественное право. В отсутствие прочих личных прав собственность приобрела символическое значение как маркер индивидуальности, одна из ключевых характеристик личности. Для Шишкова собственность была «личностной», неотчуждаемой (в том смысле, как Маргарет Рэйдин интерпретирует два типа собственности – взаимозаменяемый, или отчуждаемый, и личностный, т. е. неотчуждаемый [Radin 1982: 960]). Собственность в консервативной идеологии – не абстрактное право: это, как писал другой консервативный мыслитель, Адам Мюллер, часть человеческого тела, «проекция его конечностей»[541]. В точности как Мёзер, Шишков определял собственность как «особую связь между объектом и личностью (или семьей), которая включала в себя ценности, чувства и отношения немонетарного, нетоварного свойства» [Epstein 1966: 328][542]. Риторика интимности дворянской собственности предполагала неуместность бюрократической оценки отчуждаемого владения и часто использовалась в дискуссиях об ограничении частновладельческих прав вплоть до начала XX века[543].