Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Позиция Шишкова и Лобанова-Ростовского получила полную поддержку сановников, в том числе и со стороны Николая Мордвинова, имевшего репутацию убежденного либерала и защитника частной собственности. Однако риторика Мордвинова апеллировала к несколько иному ви́дению отношений между частными собственниками и государством. Он подчеркивал, что общее благо происходит из суммы частных благ всех подданных; именно власть монарха связывает частные воли людей вместе, и поэтому право частной собственности и верховная власть неотделимы друг от друга. В немонархических правлениях («вольных правительствах»), где закон, а не воля монарха, защищает неприкосновенность частной собственности, условия экспроприации могут быть закреплены особым постановлением. В самодержавном государстве монарх определяет, что является общим благом, и решает конфликты между общими и частными интересами; соответственно, нет нужды в узаконивании экспроприации [Мордвинов 1858].

Таким образом, «первый либерал России» (как назвала Мордвинова его биограф), выступая в защиту частной собственности, связал это право не с естественными правами, а с политической властью самодержавия. Несмотря на разницу консервативной и либеральной риторик, и Шишков, и Мордвинов, в сущности, высказывались о необходимости защиты собственности для сохранения существующего социального порядка. Такое понимание собственности представляло собой один из доминирующих смыслов реформ Екатерины в конце XVIII века.

Конечно, консервативно-романтическое и либерально-монархическое ви́дения собственности не исчерпывали всего богатства смыслов и интерпретаций, скрытых за фасадом лозунга «свобода и собственность», который Екатерина употребляла часто, но без объяснений. Императрица могла заимствовать идеи из любого источника. Мы знаем, что она использовала выражения Монтескьё, чтобы объяснить преимущества свободы собственности в «Наказе». В подготовке «Наказа» участвовал Семен Десницкий, один из двух русских учеников Адама Смита, который посещал его лекции в Глазго и потом всю жизнь оставался проводником смитовских идей. Императрица, как установил Марк Раев, читала Уильяма Блэкстона, хотя, возможно, и пропустила раздел о собственности [Raeff 1974: 24]. Идеи Локка, запрещенные в России, проникали в Россию в многочисленных интерпретациях, в том числе в теоретических работах о собственности. Вряд ли возможно реконструировать все источники влияний: интеллектуальный ландшафт Европы этого времени был очень пестр, и вряд ли получится точно определить место Екатерины в этой ментальной системе координат. Возможно также, что императрица, стремясь к достижению нескольких целей одновременно – создать имидж империи как «нормального» государства, заслужить поддержку дворян и решить проблемы экономического управления, – совмещала порой противоречащие друг другу элементы из разных концепций и идей. Провозглашение свободы частной собственности было заведомо выигрышным политическим и риторическим ходом, и в то же время оно не влекло никаких социальных рисков и угроз для существования патриархального строя.

Каковы бы ни были источники вдохновения для императрицы, очень важно подчеркнуть, что создание частной собственности в России не являлось проявлением либерального мышления, поскольку в XVIII веке (так же как, впрочем, и в XIX) идея частной собственности представляла собой «общее достояние» и либералов, и консерваторов. Собственность могла быть истолкована и как наследственная привилегия, и как естественное право; она представлялась как проистекающая из монаршей власти и как результат контракта между членами общества. Взгляд Екатерины на собственность и свободу был весьма близок к идеям Мёзера, который сумел связать гражданские свободы с государством. В рамках этой доктрины, как показал Леонард Кригер, «монархическое государство было <…> источником свободы и порядка» [Krieger 1957: 80]. В России XVIII века «свобода и собственность» оказывались неотделимы от власти монарха[544].

«Нету возможности понять права собственности без вольности» [Екатерина II 2010: 232][545], – писала в записке «О собственности» Екатерина Великая, самодержец страны, миллионы жителей которой были привязаны или к земле, или к своим владельцам и, соответственно, лишены обеих составляющих этой формулы. Несомненно, реформы собственности составляли часть екатерининского проекта «дарования свобод»: подтверждая свободу дворян от службы, Екатерина очищала право собственности от условий и обязательств[546]. Однако укрепление частной собственности неизбежно усиливало крепостное право. В XIX веке историк Иван Беляев писал, что упразднение дворянской службы разрушило пирамидальную структуру, которая поддерживала патримониальную систему собственности[547]. С уничтожением обусловленной служением собственности на землю государство потеряло право претендовать на верховное право собственности, тем самым позволив окончательно превратить крестьян в имущество владельцев [Каменский 1998: 170].