Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Обосновывая небывалую волну террора, Сталин в докладе «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» (1937) говорил о том, что «хозяйственные успехи, их прочность и длительность целиком и полностью зависят от успехов партийно-организационной и партийно-политической работы, но без этого условия хозяйственные успехи могут оказаться построенными на песке». Несмотря на успехи социалистического строительства, источником порчи остается капиталистическое окружение, так как «пока есть капиталистическое окружение, будут и вредители, диверсанты, шпионы, террористы, засылаемые в тылы Советского Союза разведывательными органами иностранных государств» [Сталин 1997: 164]. Стоит, однако, большевикам «ликвидировать свою собственную беспечность, свое собственное благодушие, свою собственную политическую близорукость», и можно будет «сказать с полной уверенностью, что нам не страшны никакие враги, ни внутренние, ни внешние» [Сталин 1997: 172–173]. Искусство управлять республикой предполагает в первую очередь поиск таких социальных политик, которые позволят противостоять порче нравов – назовите ее «разложением», «термидором», «уклоном» или «перерождением»[596].

И если вновь представить себе упомянутый нами в самом начале спор между Гоббсом и Харрингтоном, то Ленин (и, конечно, Бухарин) поддержал бы второго: подобно республике Лукке, Советский Союз имеет основания написать на своих башнях слово «свобода», поскольку свободным и, следовательно, добродетельным можно быть только в условиях пролетарской диктатуры, исключившей эксплуатацию человека человеком. Но в данном случае нам интересны не дебаты о свободе, а разработка с помощью глоссария добродетели / коррупции такой политической философии, отличительными чертами которой явились опора исключительно на себя, отказ от объективизма, готовность противопоставить пролетарскую добродетель и энтузиазм ударам времени, судьбы и коррупции. Все эти черты большевистской политической идеологии, как она сложилась на рубеже 1920–1930‐х годов, дают нам основания говорить о специфическом ренессансе на российской почве республиканского политического глоссария, оригинально сочетавшегося с марксизмом.

IV

Рассуждая о значимости воскрешенной неоримской концепции свободы, Скиннер отмечает, что историки вовсе не должны быть моралистами: «Скорее, интеллектуальные историки предоставляют своим читателям информацию, которая помогает им составить свое суждение о собственных ценностях и убеждениях, а затем позволяют им пережевывать (ruminate) ее» [Скиннер 2006: 98]. Несмотря на это заявление, последние строки «Свободы до либерализма» все же подразумевают, что возрождение неоримской концепции свободы само по себе является позитивным делом, по крайней мере для тех, кто занимается политикой в «либеральном государстве». Впрочем, Скиннер (как и Покок) подвергался и подвергается критике за попытку развернуть на основе исторического исследования программу политической философии, актуальную для сегодняшнего дня.

Может ли тот краткий анализ функционирования республиканской политической культуры на российской почве, который мы постарались дать выше, служить эквивалентом амбициозной программе Скиннера? Мы убеждены в том, что изучение различных форм республиканского наследия в российской политической истории способно существенно обогатить наше знание о политике в целом.

Во-первых, это позволяет увидеть ряд значимых фигур отечественной политической мысли в новом свете. И это не только Ленин, чей ключевой статус и так очевиден, и не только Бухарин, хоть популярность его сегодня и померкла. Это и деятели XVIII столетия, которых сегодня можно, пожалуй, с грустной уверенностью назвать «забытыми». Забвение им не к лицу, а потому исследовательскую парадигму, позволяющую актуализировать наследие этих авторов, следует считать полезной хотя бы по одной этой причине. История функционирования глоссария добродетели / коррупции, предполагающая обращение к республиканской парадигме Скиннера, – один из методов добиться этой важной цели.