Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Парадоксальная теория Бухарина, инспирированная сентенциями Руссо в большей мере, нежели доктриной Маркса, приводила его к выводу о власти как способе достижения идеального общественного строя. Власть становится самостоятельной и при этом высшей ценностью, но лишь до тех пор, пока она находится в руках избранных. Власть есть процесс целенаправленных преобразований, озаренных светом высшей идеи. Если это так, то термидорианское перерождение невозможно, пока инструменты управления сосредоточены в руках революционеров, преданных коммунизму [Медушевский 2001: 158].

Этот последний тезис Медушевского вполне подтверждает и наши наблюдения: перерождение не обусловлено неизбежной исторической логикой (как у Троцкого), оно является результатом конкретной социальной конфигурации, над которой властен политический режим.

Как отмечает М. А. Богатырев, несмотря на развертывание нэпа,

Бухарин по-прежнему считал рынок атрибутом капитализма, «неполноценным» с идеологической точки зрения компонентом реальной экономической и политической жизни общества, признавая за ним право на существование лишь в переходный период, и то лишь в меру его подконтрольности структурам «пролетарской диктатуры» [Богатырев 1994: 22].

Богатырев приходит к выводу, что «Бухарин выступал в 1928/29 гг. не против административно-командной системы, основу которой составили его „рецепты“ 1916–1920 годов, а против конкретной сталинской экономической политики, связанной с внеэкономическим принуждением, репрессиями против крестьянства» [Богатырев 1994: 23]. С этим следует согласиться в полной мере, однако упрекать Бухарина – вслед за Богатыревым – в непоследовательности нам не приходится. Напротив, тезис, что гарантом развития социализма является способность советского правительства и руководства ВКП(б) принимать мудрые решения, позволял обосновать любой темп преобразований[595].

Комбинация же тезисов Бухарина, которые мы сжато рассмотрели выше, оказалась фундаментом для оригинального марксистско-республиканского языка, поднявшегося на рубеже 1920–1930‐х годов. Пролетарская диктатура опирается на прямое участие масс? Безусловно. Но ведь политика – это лишь отражение экономики? И это верно. Коль скоро политика (надстройка) в социалистическом государстве поглощается экономикой (базисом), получается, что речь идет не о «форме правления», а об участии через экономическую деятельность. А в области экономики в течение переходного периода будет царить жесткая иерархия и дисциплина. Ведь хотя масса и должна управлять, она это сможет делать, лишь обладая добродетелью. Простого факта принадлежности к пролетариату недостаточно, нужно еще и овладеть искусством управлять. Соблазнительно усмотреть здесь влияние богдановской «тектологии», «организационной науки», но это дело особого исследования. Тем не менее бухаринская риторика действительно подводила к тому, что успех социалистического проекта заключается в организационно-административной деятельности властного аппарата, растворяющегося в экономическом «базисе».

Означает ли это, что построение коммунизма и успех большевистского проекта теперь запрограммированы? Нет, это означает лишь, что успех зависит не от объективных факторов, а от субъективных, т. е. от политического искусства и виртуозности советского руководства. Но объективных угроз пролетарской диктатуре остается огромное количество; добродетель в том и заключается, чтобы своевременно их видеть и преодолевать. На этом пути пролетарскому государству придется, конечно, принимать немало неприятных решений.