Кентавр

Возможно, его распространившееся сознание частично проникло в мое, «задев», как, согласно его словам, Земля «задела» его самого, благодаря чему мне удалось подсмотреть частицу опыта, звеневшего и излучавшего свет в его душе. Должен признать, это было живительно, хотя порой захватывало дух, а возвращение на улицы, в лондонский мир омнибусов, доставило физическую боль от нисхождения в уродливый мир разочарования. Ибо вещи, теперь с трудом поддающиеся моему пониманию, хотя и описаны моими собственными словами, тогда представлялись совершенно или почти ясными. Обычно же они бежали бы моего понимания.

Однако я усвоил урок. В некоем духовном смысле я осознал, что все великие учения приходят в мир сходным путем – через временное расширение «сердца», способного их принять. Уступая место, обычное неглубокое «я» отодвигается в сторону, вплоть до полной потери личности. Позже сознание снова «сжимается», однако оно всё же успело расширить свои границы и продвинуться в развитии. Не это ли имеют в виду мистики, когда утверждают, что следует отказаться от личного, подавить его, прежде чем вступать в контакт с божественными сущностями?

Как бы то ни было, пока О’Мэлли говорил за чашкой стынущего кофе, в дыму сигареты, делавшем атмосферу еще более душной, слова его передавали почти величественное убеждение в реальности пережитого. И я в некоторой мере причастился к их истинности и красоте, поэтому, обнаружив записи, удивился, насколько бледно и бесстрастно они выглядели. Конечно же, отсутствовали жизненно важный ключ, личная интерпретация и напор моего ирландского друга.

XXXIII

Что такое наше упрямое вторжение
в недра Природы,
Как не наука первых шажков ребенка,
когда наказания нет?
Пар у колес клубится, и мчат наши кони
белой породы,
Но пращуров силу – лишь тронуть за гриву
их черных коней – мы превзошли иль нет?[56]

Элизабет Браунинг

«Русский» шел впереди, прокладывая путь.

О’Мэлли называл его так за неимением более подходящего имени, которое отражало бы единство внутреннего и внешнего. Хотя заметных троп в горах видно не было, «русский», казалось, всегда знал, куда идти. Безошибочное чувство направления двигало им, вернее, вся Земля стала тропой, по которой им надо было идти. Обнимая их, Земля не таила никаких секретов от их сердец: места, где били холодные прозрачные родники, виделись так же ясно, как и те, где дикие пчелы наполняли соты медом. И представлялось совершенно естественным, что пчелы их не жалили, делясь своим сбором, а свирепые псы в редких аулах, через которые они проходили, вовсе не лаяли. Даже крестьяне делили с ними незатейливую простоту и вместе с тем величие жизни.

Время от времени они миновали словно выраставших из этих гор всадников-осетин с ружьями поперек седел и в длинных бурках, прикрывавших бока лошади, даже не обмениваясь приветствиями. Те проезжали совсем рядом, но, похоже, не замечали путников. Пару раз их лошади вставали на дыбы и ржали, а всадники осеняли себя охранными знамениями своей религии… Скорее всего, они стояли на часах. Незнание нужного пароля могло послужить поводом для захвата. В здешней глуши безоружного путешественника вполне могла постичь гибель. Однако счастливому ирландцу в голову не шли мысли об опасности. Всё вокруг было частью его самого, а нам ведь не приходит в голову страшиться собственных рук и ног. Сопровождающим выступала безграничная невидимая защита самой Земли. Столь мощный оберег не под силу пробить никому. Всех прочих, вооружись они хоть до зубов, наверняка бы завернули назад, а окажи они сопротивление, о них, скорее всего, никто больше бы никогда не услышал и некому было бы продолжать эту историю. О докторе Штале и том торговце мехами, к примеру…

Но подобные беспокойные мысли уже не касались реальности и, бессильные укорениться, уносились прочь – неистинные, фальшивые частицы непроявленного мира, лишенного глубины.

И в той же мере, в какой ему удавалось сосредоточиться на внешнем и физическом, те края, где он теперь перемещался, тускнели: Теренс начинал спотыкаться, деревья и цветы теряли четкость, птичий щебет и посвист ветра делались почти не слышны, солнце едва грело и – что хуже всего – провожатый оставлял его, уменьшаясь в размере и пропадая то ли впереди, то ли позади среди теней.

Всё вывернулось наизнанку: то, что обычно считают твердым, прочным и реальным, теперь виделось лишь тенью существования, преходящей, не способной утолить желания, фальшивой.