Хааст Хаатааст

Класс дружно засмеялся, экспедиционеры тоже.

– Это, конечно, еще не поэзия. Это подкоп, проделывание дороги к ручью, где она течет. Если ты созерцаешь и мыслишь в обычной жизни, то тебе дано найти этот ручей. Копай и не сдавайся, и обязательно почувствуешь влагу, а там уж, в ручье, найдутся все нужные образы и слова, – резюмировал Чагин.

Вдруг девочка в первом ряду подняла руку и спросила:

– А я тоже придумала хокку, можно я напишу на доске?

Девочка была из айнов, она была взволнована, черные глубокие глаза так и горели. Получив одобрение Чагина, она подошла к доске и написала:

«Сижу на берегу пруда голодная, невдалеке грохочет русский экскаватор.

Подожду, пока он уедет, тогда наконец услышу, как ветер шелестит камышами,

Достану свой бутерброд и позавтракаю.»

Мертвая тишина повисла в классе, веселье как ветром сдуло.

– Ну зачем ты так, Аянэ? – помедлив, воскликнула учительница, подошла и стерла слово «русский».

– Так ведь тоже очень хорошо, неважно, какой там экскаватор, правильно, Аянэ? – спросила она. Затем объявила:

– Ну вот, ребята, теперь давайте приступать к сочинению.

Экспедиционеры попрощались с классом и вышли. По дороге в офис обсуждали положение Айнов на острове и их судьбу; Чагин говорил, что, в отличие от Японии, где их культуру возрождают, мы их до сих пор подавляем и так дальше продолжаться не должно.

После обеда Хааст вышел прогуляться, подышать свежим весенним воздухом. Школьные впечатления были еще свежи, он думал о том, что завтрак на языке его предков – голландцев буквально означает «давай кусай» и вспоминал девочку Аянэ и ее хокку. Он пожалел о том, что мало знаком с японской поэзией. Затем он мысленно вернулся к вчерашней встрече с Антипом, подробно прокрутил ее в голове и расстроился. Он стал склоняться к выводу, что его сомнения по поводу Антипа, пожалуй, разрешились: тот, все-таки – реальный злодей, причем не мелкий. Преступники, настоящие, идейные – они ведь народ такой – харизматичный. Они и смелостью вышли и благородством, и искренностью, и язык у многих подвешен, и не-конформисты они, и патриоты, и чести у них на десятерых, и вообще они настолько безграничные и широкие, что узкие рамки закона им просто тесны. Все это подкупает и очаровывает неокрепшие, неопытные души, особенно на фоне менеджеров среднего звена, офисного планктона, успешных, состоявшихся, и тому подобных прекрасных людей. И сам Хааст, часто бывая в юности в крымских деревнях, встречался с такими персонажами, которые проводили дома год – и снова на зону, и запомнил дух романтики и силы, который окутывал их. Именно такого рода обаянием веяло от Антипа, это был, что называется, типаж. Увы, четкий типаж. Хааст уже хотел поставить точку в этих размышлениях об Антипе, но что-то мешало ему это сделать. Что-то грызло изнутри, какой-то червь сомнения не отпускал.

– Будет за что сидеть, будет за что сидеть, – передразнивал Антипа Хааст, разговаривая с этим червем. – Обычные бандитские понты, рисовка – они все так говорят. Нас на это не купишь. Хватит, отстань.

Но червь не отставал.

– Вспомни его улыбку, его смех, – вещал червь. – Такой смех у бандитов и плохих людей не бывает.

– Все бывает, – отвечал ему Хааст. – Хотя ты прав, зараза.

– Но ты же сам хотел получше разобраться в этом деле с убийством. Сделай это, не оставляй меня в душе, – продолжал червь.

– У меня и так полно дел, я занят по уши. Нет тебя, ясно? Я принимаю волевое решение – тебя нет, и никаких сомнений нет! – волновался Хааст.

– То, что Антип говорит, это от души, он переживает, это не просто «язык подвешен», – не обращая внимания на волевое решение Хааста, нудил червь.

– Цыц, зараза, исчезни, – разозлился Хааст.

И вдруг он понял – червь сомнения не пропадет, а будет терзать его и дальше.

– Ладно, собака, твоя взяла, – вскричал он. Просящему дается, я подниму это дело.