Хайм

Они ждали, поглядывая на часы, а наш мальчик спал. Уж не знаю, думал он или не думал, и если все-таки думал, то каковы были его недлинные младенческие мысли… Одно несомненно: он не имел ни малейшего представления, что задерживает стольких взрослых, занятых и серьезных людей, а потому в отличие от меня не испытывал и тени неловкости. Просто спал себе и все тут, а они ждали.

Потом они стали понемногу расходиться. Мы вернулись в палату; самые стойкие – один психолог и два социальных работника – последовали за нами, но еще через час, когда мальчик проснулся, ушли и они. Мы впервые увидели его глаза – они казались осмысленными… – возможно, в них отражался наш смысл, наше сознание. Мы не спускали его с рук, ведь он жил нашим мозгом. Он продолжал жить, хотя и не мог самостоятельно есть; медсестра научила нас кормить его через трубочку. Выходя из палаты, она посмотрела на часы. Во всем ее облике читался всё тот же вопрос: «Когда?» Через час? Полтора? Два?

Два дня спустя мы привезли мальчика домой.

Он продолжал жить у нас на руках. Мы не дали ему имени, называли просто «Он» или «Мальчик». Разве имя имеет какое-то значение? Попытка, еще одна попытка из многих миллиардов таких же. Трай. Малая песчинка, исполненная нашего смысла. Все люди умирают, но в промежутке между началом и концом попытки они изо всех сил стараются забыть о неизбежном исходе. У нас не было такой возможности: мы знали, что попытка мальчика может закончиться в любую минуту. Мы жили, постоянно помня о смерти, ни на секунду не выпуская из виду ее тень в темном углу комнаты. Возможно, именно такой стиль жизни и является правильным: сутки за сутками, не загадывая наперед, не обманывая себя иллюзиями, воздавая Господу хвалу за каждый прожитый час, молясь о том, чтобы с миром прожить следующий. В этом и заключалось счастье.

Мой отпуск кончился, я вышел на работу, и сразу стало труднее: ведь по ночам мне приходилось бодрствовать, чтобы жена могла поспать. Мы не хотели нанимать няню, потому что няни и сестры принадлежали к тому же ждущему собачьему кругу, знакомому нам еще по больнице. И тогда я предложил понемногу приучать мальчика к отдельному бытию.

– Давай попробуем, – уговаривал я жену. – Сначала на полминутки, а там посмотрим. Сама подумай: мы же не сможем всю жизнь носить его на руках.

Сейчас-то я понимаю, что это уже было отступлением от сложившейся нормы «сутки за сутками, не загадывая наперед»: сказав «там посмотрим», мы как бы возвращались в прежний режим планирования будущего. Но тогда я мало что соображал от накопившейся усталости. Сначала жена отказывалась даже говорить об этом, но вскоре мой одуревший вид убедил ее в необходимости перемен, и мы стали выкладывать мальчика в кроватку – на очень короткое время, измеряемое буквально секундами. Он не реагировал, и мы приободрились: возможно, это отсутствие реакции как раз и говорило о том, что его девственное сознание, его tabula rasa уже заполняется своими собственными, самостоятельными знаками и письменами.

Мы снова стали думать о будущем и упустили из виду смерть. Мальчик умер на сорок шестой день, около полудня. Жена оставила его всего на две минуты – спустилась, чтобы открыть посыльному, принесшему продукты из супермаркета. Всего на две минуты, но этого хватило. Когда, подписав квитанцию, она вернулась в спальню, мальчик уже не дышал. Как будто он только и ждал ее подписи – пусть и в блокноте случайного посыльного, а не на том больничном планшете.

Жена вызвала амбуланс и позвонила мне на работу. Я не разобрал ни слова, но сразу всё понял. Когда, продравшись сквозь полуденные пробки, я вбежал в дом, было уже поздно. Сразу после ухода врача, констатировавшего смерть мальчика, она легла в ванну и вскрыла себе вены.

Не знаю, почему я не последовал ее примеру.

Наверно, просто иначе устроен – всегда отвлекаюсь на посторонние вещи, мелкие и незначительные по отдельности, но в массе своей способные заслонить даже самое большое потрясение. Как тогда, в больнице, когда нам сообщили о неизлечимой болезни мальчика, а я был в состоянии думать лишь о том, что кого-то задерживаю. Вот и теперь поначалу я чувствовал себя марионеткой, которую дергают за нити все кому ни лень: полицейские, врачи, следователи, журналисты, психологи, социальные работники, соседи, коллеги по работе, люди из похоронного бюро, и снова психологи, и снова соцработники, и снова соседи… Нити их сочувственных и любопытных взглядов, узелки их едва различимых слов сплетались в ветхий полупрозрачный занавес, который худо-бедно, но заслонял от меня огромную черную тушу моего несчастья.