Халулаец

Никита вызвал такси, и они поехали на Баумана. Их брак не распался. Надя стала чуть-чуть мертвой, а Никита бросил козырять правдой и стал больше заботиться о Наде. А еще он купил котенка. Маленького, пушистого, здорового. Рост — 15 см. Вес — 470 граммов. Теперь ему восемь лет: он сам открывает двери, умеет спускать воду из смывного бачка и любит сидеть на краю ванны и смотреть на Надю, когда она в ней лежит.

Боксер

Егор, Коля и Вадим в Турцию полетели. Они все были друзьями детства, а потом все нечаянно женились, все нечаянно взяли ипотеки, все не специально родили детей и совершенно случайно превратились в работяг. Как вы понимаете, им казалось, что они сделали все это неслучайно. Им не очень нравилась их жизнь. То есть это такой общий дискурс работяг — ворчать на жизнь. Я не пишу «жизни», потому что какие тут жизни? Калька сплошная. Даже удивительно наблюдать такое в наш индивидуалистический век. Егор, Коля и Вадим были тридцатилетними отцами семейств. Егор работал автомехаником. Коля — формовщиком. Вадим копал могилы на кладбище.

Еще с ними полетел одноклассник Гена. Гена жил в браке, но без детей. Он подвизался на ниве журналистики, однако подвизался как-то вяло, потому что зарабатывал мало. Его содержала жена Ольга. Она уже год была архитектором в крупной айтишной компании. Иногда Гена произносил Ольгину зарплату шепотом перед сном. Он никак не мог поверить в это шестизначное число. У Егора, Коли и Вадима жены ходили по струночке. И они сами ходили по струночке. Их судьбы напоминали гитарный бой Цоя. То есть ни они сами, ни их жены и никто вокруг от ребят ничего нового не ожидали. Зато им было легко, потому что на фоне друг друга они не выделялись (собственно, как и песни Цоя).

Быть среднепролетарской семьей хоть и сомнительное, но удовольствие. Вот завод. Вот автосервис. Вот кладбище. Ехать никуда не надо. Вот лесок, где шашлычок на Первомай славно сварганить. Вот бар, где большой телевизор, по которому футбол можно посмотреть. Школа вот. Вот садик. Больница рядом. Стоматология. Даже торговый центр отгрохали. Раньше за шмотками в город приходилось наезжать, а теперь прямо на районе отоваривают. Мир, закольцованный как античная философия. Жизнь без душевных травм. Натурально — не с кем себя сравнивать, кругом люди схожего достатка, мировоззрения, судьбы. Одинаковые. Все как у людей — главная мантра среднепролетарской семьи. Среднепролетарская семья не хочет лучшего или просто хорошего, она хочет не хуже, — именно не хуже! — чем у соседей. Соседи хотят того же самого. Это ли не основа для крепкого гармоничного сообщества?

А Гена полез в эмпиреи. Ушел с завода и подался в журналистику, потому что ему поблазнились в себе некоторые писательские задатки. Пока он работал на заводе, жена училась на программиста. После трудоустройства ее карьера стремительно взлетела вверх. Генины писательские задатки так и остались задатками. Финансовое неравенство между супругами вылилось в зыбкое молчание. То есть на поверхности души Гена был современным мужчиной. Он спокойно относился к тому, что в их с Ольгой семейном дуэте солирует она. Однако в глубине он был патриархален, что если и не объяснялось его врожденными качествами, то средой произрастания уж точно.

Вскоре Гена понял, что деньги — это не просто эквивалент труда, но стихия, вроде земли, воды, воздуха и огня. Ольга управляла этой стихией, Гена ее не понимал. Плюс жена все чаще уходила на корпоративы и деловые свидания. В такие вечера муж сидел на кухне, пил кофе и ревновал. Причем это была не ревность к мужчине, а ревность к образу жизни. Иными словами, это была зависть. Однако ловить себя на зависти чуть более паршиво, чем ловить себя на ревности. Зависть — чувство однозначно постыдное. Ревность имеет коннотации. В таком смысле: а чего она ходит, чего ходит, а? Вообще, Гена немножко напоминал японца, потому что к стыду относился трепетно. То есть всячески старался его в себе не признавать через непризнавание зависти.

Пропасть между супругами ширилась. Тут надо сказать, что от финансовых перемен Ольга и сама испытывала головокружение. Гена был ее первым и единственным мужчиной, а тут такие окна возможностей. Возможностей не в смысле сексуальной подоплеки (Ольга была нравственна в классическом, то есть античувственном плане), а в смысле нового быта. Ну, если допустить, что для подавляющего большинства российских жен их мужья — это и есть быт. Конечно, она не рационализировала свое желание пожить с более подходящим ее новому статусу мужчиной, однако не всякое желание надо рационализировать, чтобы оно расположилось в судьбе. Брак Гены и Ольги не то чтобы накалялся, скорее он затухал, когда способность поболтать вечером на кухне полностью зависит от интеллектуальной изобретательности. Мы привыкли, что как-то особенно трудно переживается неуспех. Но оказалось, что успех переживается еще труднее.