Хамнет

Брат коснулся ее щеки. Пару раз окликнул по имени. Сказал, как он огорчен, как сердечно переживает и сочувствует. Говорил, что никто не мог бы предвидеть такого. Как ему хотелось бы, чтобы все обернулось по-другому, что он был его любимым племянником, отличным парнишкой и что это ужасная потеря. Бартоломью обнял ее за плечи.

— Я обо всем позабочусь, — тихо произнес он, — уже послал Ричарда в церковь. Он сообщит, когда все будет готово. — Он тяжело вздохнул, и она расслышала в этом вздохе все, что говорилось за ее спиной. — Женщины хотят помочь тебе.

Агнес безмолвно покачала головой. Она коснулась кончиком пальца ладони Хамнета. Ей вспомнилось, как она разглядывала их с Джудит детские ладошки, когда они лежали вместе в кроватке. Разгибая их пальчики, она изучала линии на ладонях: такие же, как у нее самой, только меньше. Какими же замечательными выглядели складочки на их ручках. Посередине ладошки Хамнета проходила четкая и глубокая, как мазок кисти, линия, означавшая долгую жизнь; подобная линия Джудит выглядела менее четкой и прерывистой. Воспоминания заставили ее задуматься, она подняла согнутые пальцы, поднесла их к своим губам и принялась целовать с какой-то неистовой, почти ожесточенной любовью.

— Они могут сами… — с запинкой продолжил Бартоломью, — подготовить его. Либо могут побыть с тобой, пока ты сама будешь заниматься этим. Как ты захочешь.

Она вдруг впала в какое-то странное оцепенение.

— Агнес, — мягко позвал он.

Видимо, ничего не слыша, она разогнула пальцы Хамнета и пристально взглянула на ладонь. Пальцы еще не закоченели, оставаясь пока податливо мягкими. Вот и она, сильная линия жизни, проходящая от запястья вокруг основания большого пальца. Красивая линия, идеальная, как протекающий по холмам ручей. «Посмотри, — хотелось ей сказать Бартоломью, — ты видишь это? Как же тогда объяснить его уход?»

— Мы обязаны подготовить его, — настаивал Бартоломью, посильнее сжав плечо сестры.

Она плотно поджала губы. Если бы они с Бартоломью остались вдвоем, то она, возможно, рискнула бы высказать какие-то из застрявших в горле слов. Однако сейчас в комнате было слишком много безмолвных слушателей.

— Его необходимо похоронить. Ты же сама понимаешь. Если мы будем медлить, то городские власти пришлют за ним каких-нибудь могильщиков.

— Нет, — сказала она, — пока рано.

— Когда же?

Опустив голову, она отвернулась от него обратно к сыну.

Бартоломью склонился к ней.

— Агнес, — произнес он так тихо, чтобы, как догадалась Агнес, никто не мог его услышать, даже если бы прислушивался, — возможно, призыв не достигает его. Он откликнулся бы, если бы услышал. Я уверен, он хотел бы. Но он не осудит нас из-за того, что у нас есть спешные дела. Он поймет, что таковы вынужденные обстоятельства. Нам надо послать еще одно письмо, а пока…

— Мы подождем, — с трудом вымолвила она, — до завтра. Ты можешь сообщить об этом властям. И я сама подготовлю его. Без всякой помощи.

— Отлично, — сказал он, выпрямляясь.

Агнес заметила, как Бартоломью посмотрел на Хамнета, видела, как его пристальный взгляд медленно перемещался от грязных босых ног племянника до самого его лишенного жизни лица. Губы ее брата сжались, вытянувшись в жесткую линию, и глаза на мгновение закрылись. Он сотворил крестное знамение. Перед тем как отвернуться, он приложил ладонь к груди мальчика, к левой половине, где раньше билось сердце.

* * *

Да, нужно исполнить обряд, и она проведет его одна.

Она дождалась вечера, когда все удалились и нормальные люди уже легли спать.

Поставив чашу с водой под правую руку, она добавила несколько капель ароматного масла. Масло не смешивалось с водой, а разошлось по поверхности золотистыми спиралями. В этой воде она будет споласкивать салфетку.

Она начала с лица, с самого верха. У него был широкий лоб, и над ним топорщились волосы. Последнее время он начал смачивать их по утрам, стараясь ровно уложить и прижать их к голове, но кудряшки отказывались распрямляться. Она уже увлажнила их, но они все равно топорщились, даже после смерти. «Вот видишь, — сказала она сыну, — ты не можешь изменить то, что тебе дано, нельзя побороть или изменить собственную природу».

Он ничего не ответил.

Окунув руки в воду, она провела пальцами по его волосам, обнаружила в них частицы пуха, ворсянки и листик сливового дерева. Она вытащила их и отложила на тарелку: памятные мелочи последнего дня жизни ее мальчика. Она тщательно вымыла волосы. «Можно, я сохраню для себя твой локон? — спросила она. — Ты не против?»

Он ничего не ответил.

Она взяла нож, самый удобный для вытаскивания косточек из фруктов — она купила его у цыганки, встретившейся ей однажды в переулке, — и отделила прядку волос на его затылке. Она знала, что этот нож с легкостью отрежет прядку. Держа в руке локон, она задумчиво посмотрела на него. На летнем солнце волосы на концах выгорели, став золотистыми, хотя у корней остались темно-каштановыми. Отрезанную прядь она тоже осторожно положила на тарелку.