Хамсин

…На часах было четыре утра. На небе промелькнула серая полоска. Словно полоска Асфальтового моря, если наблюдать со стороны Иерусалима. В эту ночь менялись эпохи.

Читало утреннюю молитву солнце, омывая сперва руки, потом ноги, потом лицо и снова руки по мусульманскому обычаю. Поливая себя из кувшина с двумя ручками, чтобы не оскверниться. В одном месте было плохо заклеено окно и из него завывало. Получалась монотонная, неотрепетированная песня.

Слышались шаги соседа выше. Он работал водителем метро и как раз надевал свою синюю старомодную форму с плохо подогнанными брюками. Его тапки с присохшими задниками шлепали за ногой. Залаяла собака. Видимо, от дурного сна. Ее голос был закрыт как минимум тремя этажами. Повертел головой фонарь, словно пытался вытрясти из ушей попавшую дождевую воду. А потом привычно заснул.

Лебедев спал тревожно. Отмечал каждый прокатившийся по улице звук. Затирал контуры Ладиного лица. Он не мог дотянуться, чтобы укрыть свою левую ногу. На нем спала Ника и из ее приоткрытого рта скапывала слюна ему на грудь. Лужица быстро остывала и вязла. Одеяло перепуталось и лежало на них поперек.

Он впервые ночевал вне дома. Не считая командировок. И с другой женщиной. Не считая новоселья, когда у них остались ночевать все гости. Ему тогда сопела в бок Ладина тетя.

Алоэ, разросшийся из простого глиняного горшка, упирался в потолок. От него падала на пол тень, смахивающая на монаха францисканского ордена. Он был в темно-коричневой шерстяной рясе, подпоясанной веревкой, к которой привязаны четки. В круглом клобуке и сандалиях. Он говорил ему о бедности и аскетизме. И когда Димка не сразу его узнал, тихо шепнул:

– Я босоногий. А еще нас называют серыми братьями, или кордельерами.

А дальше вдруг возникла Иудейская пустыня, прижатая плотным синим небом. В ней медленно, словно сведенная на нет, уходила зелень с травы. Уходила, чтобы начать связь камня с песком. Глубокую и вечную… и он опять провалился в сон.

Сон был странным и зловещим. Он оказался в доме своей бабушки, которая несколько лет как померла. Она стояла перед ним на кухне и чистила лук прямо на пол. Он посмотрел, что на полу не только луковая шелуха, но и картофельные очистки, капустные листы с запахом гнили. Бабушка стояла вся в черном, только платок был беленьким.

– Бабушка. Почему ты на пол? Вот же ведро.

– Да полное оно.

Димка оглянулся и увидел, что ведро под мойкой действительно с верхом.

– Давай я вынесу. Что ж ты так в грязи будешь жить.

– А это не моя грязь, Димочка. Не моя…

И он проснулся. Уже в другой жизни. Если бы он знал, что этой ночью перейдет границу своей судьбы, он бы никогда не ложился спать. Он бы всю ночь провел стоя, чтобы не пропустить это невидимое приближение к рубежам. Он бы караулил, патрулировал, стерег. Он бы ходил взад и вперед по комнате, считал бы окна на массиве, умножал их на два, а потом возводил в куб. Он бы выучил наизусть номера в своем мобильном телефоне и в старом справочнике, угол которого выглядывал из-за кресла. Он бы шел пешком домой, буксуя пьяными ногами в снегу. Чувствуя, как набирается мерзкая, давно не стиранная вода в ботинки. Он бы не допустил попадания в маятник.

Но он проспал. И маятник, раскачиваясь в другую сторону, сшиб его с ног.

Лебедев знал о пространстве вариантов. Знал, что из его уютного коридора с мягким зеленым светом и гобеленовыми обоями можно в любой момент открыть множество дверей и перейти в другой коридор. Но ему никогда не хотелось этого делать. Слишком мягким был ковер и удобными спортивные туфли. А в новом обувь будет другая. И не факт, что такая же подходящая. И что не станут протираться носки на чуть шероховатой пятке. И что будет таким же высоким потолок, и не будет счесываться плешь. Лебедев никогда не хотел менять судьбу.

А потом утратил контроль. Бдительность. Судьба квакнула, согнулась до упора и сломалась. На надрыве были видны куски арматуры, рыхлого бетона и алюминиевых спиц. Лебедев повертел их в руках и не понимал, что дальше. Он разрушил что-то святое и чувствовал себя омерзительно.