Хаос. Закон. Свобода. Беседы о смысла

– Возможно, если бы вас поймали, у вас ничего бы не получилось, мы ведь знаем, что множество людей, которые попали к немцам с подобными намерениями, были сломлены. Умаляет ли это того, кто не выдержал?

– Я думаю, он становится менее человечным, чем тот, кто выдержал, в том смысле, что в ту секунду, когда вы поддаетесь ненависти, вы оказываетесь практически в том же лагере, что и ваш мучитель. Знаете, один английский писатель как-то сказал: «Человек всегда становится подобным тому, с чем борется», и мне кажется, это правда. Если мы принимаем в сердце ненависть, мы становимся на сторону делающего зло. И только если мы отказываемся ненавидеть, мы побеждаем.

– Почему вы решили принять священнический сан?

– В годы оккупации я вдруг почувствовал, что когда принял монашеские обеты, я отказался, или думал, что отказался, от всего, что считал незначительным для себя, ради сохранения внутренней жизни, «своего сада, заботливо окруженного оградой», где мог счастливо быть с Богом. И вдруг почувствовал, что если я сделал лишь это – то я не сделал ничего. Я наткнулся на отрывок из пророка Исаии, который, видимо, неверно прочитал и понял. Его смысл, как мне показалось, был такой: «Отдай свою душу голодным на съедение». Там не было конкретно этой фразы, это примерный смысл. И я почувствовал, что если эти слова истинны, то мне нужно выбрать такой жизненный путь, чтобы каждый желающий мог бы откусить частицу моей души, моей внутренней жизни, а значит, я должен превратить мой укромный сад в рыночную площадь. И потихоньку передо мной стал проступать именно этот путь, потому что мои пациенты стали приходить ко мне за советом, обсуждать свои личные проблемы. Постепенно мои отношения с ними стали ужасно неясными, двойственными: с одной стороны, я был их врачом, а с другой, они приходили ко мне как к человеку, который мог помочь им в духовной жизни. Однажды у меня произошел еще более сложный случай, когда один юноша пришел ко мне и сказал: «Я не могу пойти к священнику, я не готов к этому, но я должен открыть душу кому-нибудь». Он поговорил со мной, и это была настоящая исповедь. И все, что я смог сделать в этой ситуации, – это пойти к священнику и сказать: «Получилось так, что вот этот юноша фактически исповедался мне, готовы ли вы произнести для него отпустительную молитву и причастить его на этом основании?»

– Но ведь вы, наверное, просто выступали в роли психотерапевта для этого юноши? Было ли ему в этом случае так важно настоящее церковное отпущение грехов?

– Думаю, что было. Во-первых, я не полагаю, что исповедь и, скажем, психоанализ – это одно и то же, на эту тему можно многое сказать, но в данном случае юноша не просто хотел услышать: «Не переживай, все хорошо», он хотел вернуться в общину, из которой, как он сам чувствовал, выпал из-за своего отношения и поступков. И принять его обратно могла вся община или кто-то, кто ее представляет, но не просто любой ее член, а тот, у кого есть власть и право действовать от лица всех.

– Вы имеете в виду, что Церковь и ее священники должны действовать от лица общины в данном случае?

– Да, я так думаю.

– Как вам кажется, справляется ли ваша Церковь с этим?

– Как и любая Церковь, с переменным успехом. Я бы не сказал, что мы совершенно преуспели в этом деле, но, например, у нас есть такое понимание, что исповедь – это не частное дело между Богом и кающимся человеком или священником и кающимся, это общинное дело, где священник представляет всю общину, а человек по-настоящему сталкивается с ответственностью и восстановлением в общине.

– Вы начали смысли о том, каким важным открытием стало для вас сомнение в научном исследовании. Ставите ли вы иногда под сомнение обоснованность, правильность вашей внутренней позиции, к которой пришли в результате того двенадцатилетнего опыта, о котором сегодня говорили?