Хардкор

Если копнуть творчество панков восьмидесятых, то можно с трудом найти тексты, открыто протестующие против системы. «Отдел Самоискоренения» был открыто антисоветским проектом. «Народное Ополчение» и Алекс подтолкнули для написания песен про Андропова и Рейгана. Но фетиш Брежнева, комичного образа бровастого идиота, просто навсегда остался символом группы. Впервые имя партийного лидера назвал Алекс, причем сразу двух – «Ууу, Jah-мБ.А. ю – Джамбабабабаба Брежнев, Джамбабабаба Андропов». Его рассмешила ситуация со сменой власти старцами. В этом не было «антисоветчины» в чистом ее понимании. Но было отъявленное глумление и наглое неуважение к партии. Алекс травил анекдоты про Брежнева, постоянно его пародировал. Впавший в маразм генсек умер, но особой радости и нервного ажиотажа не произошло, как когда умер Сталин. Смерть Брежнева была так же комична, как его речи, написанные спичрайтерами – и это стимулированное допингами бормотание издавалось на виниловых дисках. Самые циничные меломаны-спекулянты брали диски с речами Брежнева, переклеивали на них «яблоки» с фирменных Pink Floyd и продавали за бешеные деньги. Выяснив дома, что вместо Dark Side или «Стенки» у тебя звучат «долгие продолжительные аплодисменты, переходящие в овации», найти продавца было невозможно. У нас тоже был диск с речами Брежнева о молодежи. Мы использовали его на альбоме «Бит Заел». А в «Джамбе» имя Леонида Ильича впервые в истории было воспето. И с тех пор стало поэтическим образом группы «Народное Ополчение». Я тогда так разошелся, что Алекс отказывался подпевать мне в припевах. «Джамба» раскрыла во мне потенциал политсатирика. А когда на нас свалились репрессии, Алекс вообще перешел на «эзопов» язык, а я перестал писать тексты.

М. Б. Можно поподробней про репрессии?

Ф. Б. Студия Begemotion Records и все наши группы попадали под категорию «опасных». Я задним местом знал, что за всеми рок-клубовскими группами следили. Они были на виду, молодежь отрывалась на их концертах. Как можно было добраться до нас, когда мы сидели дома и записывались, я не представлял. Однако, через «студию» проходило много людей, как я ни старался ограничить поток. Приходили друзья. Иногда без предупреждения приходили какие-то совсем странные люди. Материалы в Комитет приносили все, кому не лень. Как они добирались до людей, я не знаю. У каждого были свои слабые места. Кто-то курил траву, кто-то кололся, и таким можно было грозить тюрьмой. «Мужеложество», была статья. Другие бухали до беспамятства так, что их можно было просто обокрасть. Кто-то снимался голышом; в кругу Свиньи это практиковалось с конца семидесятых. И за фотку в стиле «ню» можно было загреметь, как за порнографию. Компромат и стукачество поощрялись, за это можно было помочь в карьере либо прикрыть глаза на какой-нибудь прокол по комсомольской линии. Так это работало. И маргиналам, осознанно выпавшим из социума, вроде нас с Алексом, положиться было не на кого. Мы осознавали свое одиночество, не обращая на него внимания.

Мы знали, все кончится. И наша группа. И система. Была и прослушка. В девяностых, когда КГБ на какое-то время прикрыли, бывшие опера продавали факсимильные копии документов, собранных на музыкантов за все время. Сами рассказывали, как они прослушивали нас; они знали все, о чем мы говорили. Мы не верили или не хотели верить, что это возможно. А по городу рассекали странные темные крытые фургоны и микроавтобусы, напичканные аппаратурой.

В общем, летом 1984-го нам позвонили из Большого Дома и вызвали на допрос. Два часа допроса, два следователя, классика – добрый и злой – куча материалов, досье на нашу студию и наши группы. Тексты песен, фотографии, какие-то записи. Нам строго приказали собрать все пленки и принести, сдать в органы. Обвинили в пропаганде антисоветизма, запись и распространение подрывной агитации, нелегальную деятельность, грозили тюрьмой. Песни были матерные, нам еще и хулиганку шили. Заставили подписать бумагу, согласно которой я обязался прекратить писать и записывать песни, подрывающие устои СССР. Посоветовали вступить в рок-клуб. Мы вышли на улицу и нас тут же остановили менты. На мне была майка с надписью «Дуракам Закон Не Писан», я ее специально для похода в КГБ одел. Меня в ней и забрали в отделение, для профилактики.

После этого вступать в Рок-клуб, лезть «под колпак», становиться одной из групп, окруженной «кураторами» из органов, уже не хотелось. Не было никакого желания общаться с комсой на собраниях клуба. Старые хиппи мало отличались от комсомольцев, маскирующиеся под неформалов. И те, и другие любили «Битлз» и рок-н-ролл. И все эти «двойные агенты» подстраивались под необходимость ежедневно ерничать над любимой музыкой, называя ее самодеятельностью, подстраивались под цензуру и жесткий контроль сверху.