Хазарский пленник

Да, да, почти год — император Византии. Старый Никифор Фока уже забыт. Заговор, волнения, страх, икота в ночь убийства, не отпускавшая её тело, всё это кошмарный сон, который не стоит вспоминать. Теперь всё позади. Теперь время мира и покоя. Вот именно покоя. Только где он? Всюду восстания, зреющее недовольство, интриги.

— А ты и не знаешь? — фыркнула Анастасия. — Не прошло и трёх дней, шрамы не затянулись, а уже — на охоту?

Цимисхий присел к столу, поглядел на красавицу с нескрываемым вожделением. Утренний свет играл с тканью лёгкого льняного полотна, очерчивал скрытую грудь, скользил по плечам, придавая коже живой мандариновый блеск.

— Нет, война всегда была делом мужчин, но зачем столько крови? Ты только вернулся из Болгарии...

— А вскоре уедешь в Сирию, — подхватил Иоанн. Он всё ещё улыбался, притягивая к себе её руку, пытаясь коснуться плеча, ведь хитон совсем лёгкий, открытый.

— И снова война? Сражения? Зачем?

— Разве я развязал войну? Там арабы, здесь булгары, за ними русские, хазары.

— Русские? Ведь Святослав умер.

— Да. Но как знать, куда повернёт новый князь. Печенеги ненадёжны. Что остаётся?

Анастасия присела на колени императора, обвила шею и зашептала:

— А Ярополк? Этот мальчишка может стать наместником. Мы, женщины, тоже способны править колесницей войны. Пойдём...

Она встала и капризно потянула Иоанна за собой. Дворец всё ещё оставался для Цимисхия лабиринтом. Он знал не все тайные ходы, скрытые лестницы, глазки в стенах. Зато она знала. Многие сотворили по её приказу.

Прошли в темноте, нащупывая ступени невысокой лестницы, свернули, касаясь руками сухих камней лёгкого туфа, и впереди послышался чей-то плач или всхлип.

Анастасия нашла глазок и толкнула задвижку, в узкий коридор проник свет. И тогда Иоанн понял, откуда взялись странные звуки, нет, это не плач, не тризна. Это страстные стоны сквозь зубы, это вздохи любви и шелест торопливых ласк.

Он придвинулся к проводнице. Глянул в щель.

В помещении предавались любодеянию молодые. Ярополк, гость из далёкого Новгорода, и темнокожая арабка, слишком худая и сильная, похожая на чёрные кусты, прогибающиеся под напором ветра.

Иоанн присмотрелся к телам, охваченным страстью, невольно прижал плечо Анастасии, и та тихо, едва дыша, вымолвила:

— Рабыня приворожит его. Зачем воевать? Чем не выход?

Она вернула задвижку на место, и в темноте на стене возникло непонятное видение. Иоанну казалось, что он всё ещё видит чёрную арабку, ставшую белой, и молодого парня, ставшего чернокожим. Они сплелись в страстном порыве, и белые соски сухорёброй рабыни казались лепестками лотоса, а тело Ярополка корявым и тёмным, как кора мокрых деревьев.

Вернулись в покои, и Анастасия спросила императора:

— Разве не проще найти верного мальчишку, чем воевать с племенами варваров?

Варваров? А разве этруски, основатели Рима, не были варварами? Этруски, руги, русы, анды, венеды. Племён много, но все умели держать меч, все происходили из одного корня. Он не спорил. По-своему она права. В политике любое оружие пригодно, лишь бы на пользу.

Иоанн привлёк к себе женщину, о которой раньше не смел и мечтать, коснулся губами шеи и с непонятной жадностью накинулся на неё. Да, она умеет многое, эта светлоокая красавица, пережившая двух императоров. Ходили слухи, что Феофания отравила Романа второго, шесть лет назад. А уж смерть Никифора Фоки, откровенное убийство, свершённое ими, заговорщиками-любовниками, до сих пор тяготит Иоанна. Убивать старика всегда скверно, а уж убив, завладеть женщиной, империей, богатствами — вовсе возмутительно. Остаётся надеяться, что Творец видит скрытую суть, Цимисхий свершил злое ради империи, ради народа и державы. У старика не хватало сил натянуть вожжи! Да, не хватало. Не хватало... как мог старик справиться с непокорной блудницей. Блудницей по имени Анастасия.

Блудница опрокинула воина на ковёр. Присела, прикусив губу, обнажилась и торопливо, умело опустилась на бёдра любовника, пылающего от вожделения. Её тело подрагивало, и, казалось, она не слышит ничего, не видит ничего через сомкнутые ресницы, только трепещут губы от неровного дыхания, только капельки слюны блестят в уголках рта...

Отдыхали на ложе, прикрыв наготу лёгким шёлком. Витражи окрашивали комнату рыжим, красноватым, зелёным светом. Но створки распахнуты, и цветные пятна приглушены, не так ярки. На подоконнике пляшут тени близкой листвы, и ясное солнце захватило треть пола, прогревая золотистые доски, подогнанные столь искусно, что в щель не протиснуть и лезвие ножа.

Говорить не хотелось, спорить тем более, но не таковы женщины. Дыша теплом в плечо Цимисхию, Анастасия рассказывала о своих планах:

— Знаешь, я и вправду плохая христианка. Не верю в воскрешение. Не верю в искупление грехов. А ты? Мне кажется, надо жить... жить сейчас, здесь.

— Жить... — так же негромко сказал Цимисхий.

— Да, жить. Не ворочаться в грязи, как пахари, как отупевшие пастухи... мне такая жизнь не нужна. Когда они приходят в город, тащат корзины, мешки, горшки с маслом, я не жалею их. Не жалею. Скажи, почему? Христиане должны быть милосердны.