Хазарский пленник

— Ты же хотел уладить с Рогволдом мирком-ладком. Ан не вышло. Надо брать город. Иначе найдутся и другие, откажут в дани.

— Что ты мне толкуешь, как дитяти? Я спрашиваю, кто на челе пойдёт? Ты?

— Могу я. Хочешь сам вести ратников, веди. Мы подойдём позже. С деньгами разберусь, и выйдем... — Владимир недовольно поглядел на Улгара, но не стал объяснять Претичу суть неладов.

— И поведу, — упрямо заявил Претич. — Мы к походу давно готовы. Обозы сегодня же выйдут.

Едва Претич оставил молодых, Савва тихо расхохотался, прикрывая рот кулаком.

— Ты чего? — удивился Крутко.

— Ничего. Так. Мы боимся, что Претич город запрет, а он боится отдать Владимиру свою силу, дружина для него всё! Что он без дружины? Вот и выступит на Полоцк. Оказывается, можно и упрямца заставить плясать под свою дудку.

— Рано радуешься, — вздохнул Владимир. — Теперь начнём тянуть вожжи. Каждый в свою сторону. А дело предстоит занозистое.

Глеб исхудал до уродства. Ранее не замечал, а как отвели в баню, впервые за два месяца, глянул на свои мослы, на обвисшую кожу чрева, покрытую серебряными трещинами, и ахнул. Нет, полное брюхо тоже не шибко красиво, но хоть ядрёно, а тут? Колени выкатились громоздко, ногти свернулись и пожелтели, мужское богатство вяло, съёжилось от холода в предбаннике в желудёк, ей-богу меньше жёлудя. Порты свалились, и пошёл смрад. Обстирывать Глеба никто не торопится. Пленник и есть пленник.

Да, время в плену тянется невыносимо тяжко. Муторно тянется. Как ни подгоняй дни и ночи, как ни моли судьбу, чтоб перебросила тебя с берега печали в будущее, ползёт неспешно, как хромой калика по разбитому шляху.

Молодые не вызволили. Ярополк не привёл войско, не выпросил помощи у ромеев, как мечталось Глебу, да и Владимир не торопится мстить за убитого. Сватанье обернулось смертью, а им горя мало. Теперь надежды нет. Потому и уступил Рогволду. Потому и подобрел хозяин. Позволил баньку перед освобождением.

Глеб стряхнул тошнотворную рубаху, порты и босой, нагой вошёл в баню. От пара вскоре стало плохо, слабость одолела, голова кружилась, и жар разрывал грудь, вынуждая сердце колотиться часто и гулко. Красно перед очами. Красно. Пелена как летом, на жарком лугу, когда рванёшь вилами охапку сена через силу да охнешь от натуги.

Присел низко, хотя всегда взбирался наверх, да ещё звал помощника с веником. Уставился на разом взопревшее волосатое бедро, на пот, каплями стекающий со лба, капли падали на ноги и оставляли светлые разводы на грязном теле, и задумался о скверном.

Он уступил бунтовщику. Он — великий князь — сдался. Потому что жизнь есть жизнь, она всяко поворачивается. Никому не мостит тёплого гнезда, а норовит ударить под ребро. Так и его... пленили. Держали в темнице почти два месяца. Сбился считать. И каждый день, каждую ночь терял крупицу надежды. Ждал, верил, да не осталось веры. Кто посмеет его упрекнуть? Рогволд силён, ему не страшен ни Претич, ни молодой Владимир, вон как приголубил свата Макара. Не успели и оком мигнуть.

Вот она жизнь. А праведный гнев, слова о твёрдости, княжеском величии — байки для сопливых. Какое величие сидеть в задристанных портах, жрать щи из гнилой капусты да выслушивать назидания? И главное — чего ждать?

Твёрдость? А сколько она выстоит, твёрдость? Он выстоял и неделю, и месяц, смотрел, как время сточило луну в узкий кривой клинок, сквозь щель в окошке всего месяца не видать, лишь половинку, да не верил в отступничество. Но ведь от него отреклись. Отступились. Никто не спешит сокрушать Полоцк. Чего ж теперь...

Смывал липкое месиво с тела, скоблил неповоротливо, удивляясь слабости, а ведь сам просил баню. Да, ждал как праздника. Но получил сердцебиение, тошноту, зыбкость.

Выбрался нагой в предбанник, не стыдясь прислужника Горбаня, схватил пиво, прокатилось холодом по горлу, так что кадык скрипнул, как старая дверь.

— Не спеши, Глеб, — усмехается тёмноокий молчаливый Горбань. — Нутро застудишь. А тебе воля... вон, князь велел одеваться.

Глеб и не разобрал, что за пиво попалось. Дивное пиво, необычное, или так сдаётся от голода? Во рту враз онемело, язык стал неповоротлив, словно глины напихали за щёки.

— Одеваться?

Глеб принял чужое платье, пусть уж тешатся, своё нестирано, можно выйти из темницы и в чужом. Добро хоть шубу оставили. Соболя знатные. Подарок изборчан в годовщину княжения.

Не помня как, добрался до Рогволда, тот уже ждёт в кругу слуг, да все в бронях, все в кольчугах. С чего это? Или решили проводить до Киева?

— Глеб, ты волен, — громко сказал Рогволд и улыбнулся устало. Будто он сидел в порубе, а не пленник. — Одно прошу, поднимись на стену да скажи о договоре. Своим скажи. Претич внизу. Ждут.

Слуги помогли Глебу взойти по мёрзлым ступеням на стену. Распаренный князь не ощущал прохлады, только шуба шевелилась на ветру.

Сам никогда не любил высоты. Не то что боялся, а не любил. Чего лазить по стенам, как малец, которому каждую вишню надо ободрать, каждое гнездо разорить, каждую стену одолеть без лестницы? Высоко. Поднимался, нетвёрдо ступая, но помогали слуги, Горбань придерживал.