Хейл-Стилински-Арджент (СИ)

В конце концов, к вечеру холостяцкая палата (не квартира, нет, стерильность больничная) превращается в общежитие вашингтонского кампуса.

Элли уясняет: со Стайлзом можно играть, Стайлз - это смешно. Он козлом перед ней скачет, веселит, катает на спине, бодает. Весело обоим до колик и раскрасневшихся щек. Вокруг бардак в значении перевернутого всего: от диванных подушек до мозгов в айзековской голове.

Лейхи прячется на строительных лесах за оконной рамой соседней комнаты. Там, с металлических балок, вид на Эйфелеву башню. Каждый раз представляет, что Эллисон - не его Эллисон - на самой верхушке стоит и рисует звезды, кистью мажет по черному холсту неба. А он дотянуться мечтает, прикоснуться. Жаль, не может.

– Можно? – воспоминания раньше МакКолла входят, без стука, садятся рядом и костлявой рукой по-хозяйски обнимают за плечи. Там, в них - Эллисон, которая говорит, что его, Скотта, любит. Айзек здесь не пришей кобыле хвост.

Но границы расстоянием, годами прошедшими стерлись. Легче. На один хотя бы взгляд. Скотт изменился: повзрослел, не смотрит теперь по-песьи верно, доверчиво.

– Мне тоже ее не хватает, – зато чувствует, цепляется за больное, важное. Эл-ли-сон.

– Ничего бы не вышло, – Айзек себя убеждать мастак. Выходит, кстати, неплохо: почти верит. Скотт вот нет.

– Она не была последней.

Но первой, кто его забрал туда, к звездам (с высоты падать больнее?).

Айзек улыбается. Тут совсем рядом страшная черта. Ступить шаг - и сразу же летишь в пропасть. Она была. Забыть думать об этом. Притворяться. Выдумать, что упал и остался собой.

//

Утром Айзек просыпается от детского визга и плеска воды в ванной, неловко задевая Скотта локтем. Тот не шевелится даже, сном спит младенческим. Айзек сбрасывает с себя его руку и потирает затекшие конечности: тесно, неудобно, отвык спать с теми, кто трех футов выше.

На стойке нелепая пародия завтрака: пережаренные тосты, открытая банка арахисовой пасты и размазанное по тарелке фруктовое пюре. Запачканный слюнявчик болтается, к вытяжке привязанный; ложки, вилки, пластмассовые зверята - все в одном.

Айзек чувствует себя мамочкой: вытирает липкую столешницу, бросает в раковину игрушки. Ближе к ванной наступает в яблочно-арахисовую лужу. Замирает, вздыхает, стискивает зубы, потому что Стайлз. Одно только имя из себя выводит. Остальное же до бешенства буквально. Благо, пока контролируемого.

– Стайлз, вытри за собой, – не просит, не приказывает - констатирует. Отец в детстве порядку научил. – Что ты там вообще… – начинает раздраженно.

Делаешь.

Вопрос-не-вопрос в воздухе повисает вместе с облаком пены. А Стайлз. Знаете, тощий, длинный, в трусах с санта-клаусами в девять утра, он - это то, что Айзек предпочел бы никогда больше не видеть.

– Элли купаю. Да, кузнечик? Ты у меня сегодня будешь самой-самой красивой.

– Я вижу, купать в твоем понимании значит затопить все, что под твоей задницей.

– Бог ты мой, Айзек, с таким говенным характером ты никогда не найдешь себе девушку!

Элли хихикает. Как выясняется потом, не над ними - Скоттом, который на пороге ванной разминает мышцы. Стоит в одних пижамных штанах, и, кажется, в этом доме какой-то чертов запрет на одежду, серьезно.

– Доброе утро, – безрадостно говорит Айзек, и он почти уверен, что Элли пялится на кубики торса: ей год, парень.

– Скотт, она тебе глазки строит! – Стайлз смеется, малышку треплет по голове. – Рано еще, кузнечик. Дядя Скотти большой мальчик.

Та что-то балакает, протестует, машет руками: вода ручьями на плитку течет, о кафель каплями разбиваясь.

– Что говоришь? В самый раз? Оу. Ну, Скотт, ты сам все слышал.

– Да я и не против, – подыгрывает, улыбается.

Элли, смущенная, за Стайлза прячется, держится крошечными ладошками, но поднимается затем, из-за спины выглядывая, голышом в ванной стоя, смеясь.

Она на Стайлза похожа, да: родинки, ореховые завитки у висков, ямочки на коленках.

Но Скотт первый, кто замечает: в ней Малии больше на один только волчий взгляд.

//

Крис возвращается из супермаркета, когда Элли бегает по квартире, а Стайлз поймать пытается, чтобы одеть, но поскальзываясь, падая, сбивая локти об углы стен.

Однако ловит, наконец, подхватывает на руки, щекочет, целует в живот. Настолько хорош, что тянет на медаль “лучший отец года”. Вот только не отец (по документам, правам, жизни).

Крис губы растягивает в улыбке едва заметной, когда Стайлз справляется с липучками на подгузнике, присыпкой и пальцами, которые норовят в глаза залезть, ноздри, рот. Элли добирается до ушей, дергает за мочку, смеется, и Стайлз шутливо пугает: съем тебя.

Счастливый, этот мальчишка, который из потерь соткан, у которого тьма в душе.

Он здесь быть может столько, сколько потребуется: дни, недели. Он имеет право видеть, как растет его дочь.

Крис говорит: это не был его выбор, Малия. Крис думает: черт возьми.

– Ты был бы отличным отцом, Стайлз.

– Но не для Элли.

Арджент знает: Стайлз бы все отдал, чтобы она хоть раз назвала его папой.

//