Химеры

Невеселое мировоззрение. Малоутешительное. Вас, ораторы, оно тревожит, пугает, оно разжигает в вас интеллектуальную зависть, – а вы успокойтесь. Займитесь своими проблемами. У вас вон Лев Толстой – про которого человечество полагает, что Россия им гордится, – пребывает на положении Салмана Рушди.

А что с Аввакумом Петровым? Вроде бы вы его недавно амнистировали. Но ведь сначала сожгли. За оскорбление ваших чувств. А Михаила Булгакова какой ожидает приговор?

Просто возьмите себя в руки. Потерпите. Когда (и если) РПЦ и ФСБ создадут межведомственную инквизицию, – кому, как не вам, НТВ доверит вести репортажи с площадей, на которых нас усыпят.

Но это не даст вам счастья, вот увидите. Не сплотит вокруг вас послушную толпу навсегда. Человеческий ум – вечный вольтерьянец. Неисправимый, не надейтесь. А человеческая душа, если прав Тертуллиан, – по самой своей природе христианка – и тоже, значит, не любит хитрых и злых.

Октябрь 2012 года

Совсем один

«Ах! как бы мне хотелось, как бы мне хотелось оставить по себе хоть какую-нибудь память на земле русской! Хоть одну печатную страницу, заявляющую о существовании некоего Владимира Сергеева Печерина. Эта печатная страница была бы надгробным камнем, гласящим: здесь лежит ум и сердце В. Печерина».

Ну разумеется. Должна же Россия отдавать себе отчет, что Бобчинский был ни в коем случае не Добчинский, совсем другой индивидуум. Священное право Гильденстерна – отличаться от Розенкранца.

Потрясающая книга. (В. С. Печерин, «Apologia pro vita mea. Жизнь и приключения русского католика, рассказанные им самим».) Выдающийся памятник человеческого трудолюбия, самоотверженного прилежания (ред. и сост. С. Л. Чернов). Но также – замечательное, хотя и не веселое, приключение ума, переоценившего себя.

Собственно говоря, не журнальному щелкоперу судить о таком труде. Хвалить (или, допустим, порицать) его имеет право лишь тот, кто хотя бы отдаленно представляет себе, что это такое: разобрать, переписать, подготовить к печати сотни три пространных рукописных документов и осветить их двумя без малого тысячами (!) обстоятельных примечаний.

Я, признаться, не надеялся, что одолею этот томище. Думал: стану про него писать – ограничусь возгласами почтительного восхищения. Если беглое, поверхностное знакомство даст соответствующий повод. Ну а не даст – промолчу.

И что же? Не поверите: прочитал от корки до корки. И не жалею. Верней, жалею – о времени, потраченном в ходе предыдущей жизни на чтение чепухи, написанной про Печерина прежде, раньше, разными другими людьми, начиная с Герцена. Чепухи в общей сложности тоже набралось бы, наверное, с полкило. Описываемая книга весит около килограмма. То есть физическая масса антидота вдвое больше, чем отравлявшего вещества. Пропорция не выглядит оптимальной – но:

во-первых, упомянутая чепуха отныне обезврежена навсегда и впредь употреблять ее никто не станет;

во-вторых, лентяям, желающим поумнеть быстро и легко (выражусь мягче: приобрести разумное понимание некоторого эпизода из истории русской литературы), достаточно пробежать глазами вступительную статью С. Л. Чернова, в которой все главное сказано.

В 30-е девятнадцатого, после смерти Гнедича, в России практически не осталось людей, толком знающих древнегреческий. Министр просвещения, министр юстиции, один профессор Санкт-Петербургского университета – немец Грефе – и всё, обчелся. Всем троим такое положение вещей казалось катастрофическим и нестерпимым. Грефе втемяшивал студентам свой предмет изо всех сил, но они относились – как советские к якобы живым иностранным: на черта учить язык, на котором не с кем общаться; сдать зачет – и забыть. Какова же была радость немецкого профессора, когда один из выпускников вдруг выказал необыкновенные способности к этому языку и продемонстрировал на экзамене превосходные познания. Многообещающего юношу (а это и был Владимир Печерин) тотчас и сверх квоты отправили в Дерпт, на курсы повышения квалификации, наименованные Институтом красной профессуры – шучу: просто Профессорским институтом – и специально созданные для укрепления вузовских кадров. А из Дерпта – вместе с другими будущими светилами отечественной науки – в Берлин, в тамошний университет. Через два, что ли, года они все вернулись на родину и получили распределение; Печерину выпало – доцентом в Москву.