Химеры

Так вот: здесь, в этой восхваляемой мною книге, собрана вся переписка Печерина с этим самым Чижовым (и с несколькими другими людьми). Составитель читал ее и перечитывал не один год, именно с намерением и надеждой выявить и воссоздать печеринскую личность, штрих за штрихом. И пришел к выводу, который, по-моему, его не порадовал: специалисты всех мастей напрасно в один голос титуловали Печерина «большим ученым, замечательным педагогом, мыслителем, философом, поэтом. В действительности, как свидетельствуют его же письма, он не был ни тем, ни другим, ни третьим, то есть никем».

Это в высшей степени похоже на правду. В этой переписке, продолжавшейся много лет (а кроме нее да нескольких клочков мемуарной прозы и нескольких малоталантливых стихотворений, ничего не осталось), Печерин не роняет ни единой оригинальной мысли, не проговаривается ни о каком сильном поступке. Ему ничто не дорого, ему не бывает больно. Похоже, все, чего он желает, это чтобы его оставили в покое; чтобы никто не приставал; не подходил слишком близко, тем более – не дотрагивался; сутана и граненая шапка гарантируют ему такую неприкосновенность; защищают, как скафандр; избранная роль – устраивает.

Но зачем ему покой? А чтобы мечтать о славе. Теперь уже, конечно, посмертной, но все равно. Вот, например, напечатают когда-нибудь эти письма к бывшему однокурснику, – и потомство догадается, что Печерин был замечательный человек, а что ровно ничего замечательного не сделал – простит.

Короче говоря, перед нами – приложение к роману «Обломов»: переписка Обломова со Штольцем. (Чижов – очень яркий Штольц, гораздо интересней, чем у Гончарова; а сравнение Печерина с Обломовым принадлежит, к сожалению, не мне: С. Л. Чернову.) Эта книга переводит Печерина из литературных деятелей – в персонажи. Да, типичный лишний человек. То есть лишний, оттого что не типичный. Обязан был спиться, а не спился. Выбрал другой наркотик – интеллектуальный. Стал режиссером и единственным актером бесконечного воображаемого кинофильма. (Передернем предложение из словаря: П. был мыслитель собственной биографии.)

Книга его и читается, простите за тривиальность, как роман. На последней странице переписки двух стариков даже чувствуешь как бы укол в область сердца. Бесстрастным эгоистом овладевает – впервые! – невыносимая тревога утопающего:

«Наконец всякому терпению есть конец. Скажи ради Бога, что сталось с тобою, любезный Чижов? Твое последнее письмо лежит у меня на столе. Оно от 10 октября, а теперь, по-вашему, 11 января, стало быть, целых три месяца. Ты никогда не оставлял меня так долго без ответа. Что же это значит? Если ты так сильно болен, что писать не можешь, то ты мог бы уведомить меня через какое-нибудь третье лицо. Не забудь, что ты единственная и последняя нить, связывающая меня с Россиею, – если она порвется, то всё прощай. В крайнем недоумении, не зная ни как, ни что, я больше писать не могу и с нетерпением буду ожидать ответа».

А какой уж там ответ, любезный Печерин. Дальше – тишина.

Так древнегреческий ни на что и не пригодился. Впрочем, нельзя же исключить, что под самый конец Печерин взял и перевел всего, предположим, Плутарха. И рукопись перевода сжег в камине.

Хамелеон и канарейка

Плохое состояние. Плохое настроение. Плохое состояние настроения. (До чего же слова опустошены. До полной прозрачности.)

То ли прилив тоски, переходящий в порывы тревоги, то ли дважды наоборот.

Скажем, – как все и говорят, – депрессия.

Дадим ей имя. Женское. Как если бы я был местность, а она – циклон.

Точечный, одноместный, односпальный смерч.

Назовем – Кармен.

Такая простая вещь. Простая, как сложный фокус. Который не разоблачить.

Что ж, перечитаю в тридцатый примерно, в последний раз.

Про что «Кармен»?

Во-первых (и бросается в глаза) – про никотиновую зависимость. Как приятно вдыхать продукты сгорания правильно обработанных листьев лучшего из пасленовых.

«– Вот эта недурна, – сказал я, предлагая ему настоящую гаванскую регалию.

Он слегка наклонил голову, запалил свою сигару о мою и принялся курить со всей видимостью живейшего удовольствия».

(Перевод М. Лозинского; тоже считается лучшим. Цитирую по шикарному двуязычному изданию – Academia: М. – Л., 1936; в последующих изданиях текст подвергался правке, мелкой, иногда забавной: скажем, вместо «у жида бен Юсуфа хранятся наши деньги» – «у еврея бен Юсуфа…»)

«– Ах! – воскликнул он, медленно выпуская первый клуб дыма изо рта и ноздрей. – Как давно я не курил!»

Какое удобное сюжетное средство: персонаж персонажа угощает табачным изделием – вот и завязка! В условиях государственной монополии, дороговизны и дефицита.

Идеальная взятка. В отсталой, нищей стране. Убогому туземцу.

Разделенное наслаждение моментально сближает.

Проспер Мериме, отправляясь в Испанию в июне 1830 года, набил саквояж под завязку (под бронзовую пряжку, наверное) французским куревом: кто-то, видать, ему подсказал, что испанское хуже и/или дороже.