Хинельские походы

— Уснули, измотались, а я тут за дежурного по гарнизону, — как бы оправдываясь, сказал мне Фомич.

— Что штаб наш, где он, Фомич?

— Пошли на рекогносцировку и вот уже час, как никого нет.

— Но такой привал немыслим, Фомич! Необходима охрана, оборона, разведка, — сказал я.

— Согласен. Сделайте это хотя бы вы, а мы потребуем порядка от командиров, когда они найдутся.

Лесная чаща была освещена солнцем. С земли, прикрытой толстыми слоями прошлогодних листьев, валил пар, земля властно тянула к себе на отдых, хотелось лечь и — ничего больше.

Чтобы не поддаваться сонной одури, я приказал своим людям сбросить намокшие шинели, полушубки и патронташи, снять сорочки. Подобно стае гусей, мы начали плескаться в лесных воронках. Покончив с туалетом, вычистили оружие, вкопали пулеметы между полыньями.

Выставив караулы, я свалился на повозку. Сон тотчас сковал меня.

Не знаю, сколько прошло времени. Разбудил меня Фомич. По-видимому, я спал долго. За это время возвратился из разведки наш штаб, определилось местопребывание отряда.

Мы собрались на совещание. Выяснилось, что недостает многих людей, пулеметов, упряжек; что моральное состояние партизан подавлено, кто-то распускал провокационные слухи. Катастрофически было и с продовольствием: в повозках хозяйственной части имелось лишь по два сухаря на человека и ничтожный запас сала. Несколько возов с продовольствием достались противнику у Воскресеновки.

— Кормить людей нечем, — печально заявил Фисюн и предложил крепко подумать о питании бойцов. Ввиду того, что противник запер все выходы из лесу, нам ничего другого не оставалось, как построить круговую оборону и в ожидании новых данных от разведки как следует выспаться, восстановить силы.

Во второй половине дня я прошел по всему кольцу обороны и убедился в том, что из-за неясности обстановки, отсутствия продовольствия, из-за потерь в людях мы приобрели еще одного врага, имя которому — панический страх.

Мужественно сражавшиеся вчера партизаны сегодня боялись решительно всего: лесной тишины, громкого говора, звука сломанного сучка, товарища своего по взводу, который вдруг появлялся где-нибудь за деревом. Партизаны боялись выходить в поле, но еще страшнее было в лесу.

Появились шептуны, распространявшие «новости», неизвестно откуда и кем добытые.

— Окружают… будет проческа леса…

— Пропадем… с голоду погибнем…

Этот панический страх прокрался в наши ряды еще вчера, когда всем стало ясно, что дивизия врага подошла к Хинели незамеченной, когда без ведома штаба снялась с обороны и отошла в глубь леса вторая группа, из-за чего противник едва не ударил в тыл первой.

А после ночных скитаний каждый понял, что штаб отряда не имел никакого представления о том, какова действительная обстановка, не знал, куда следует вести отряд, где и как перегруппировывается противник. Короче говоря, проникший в наши ряды страх имел весьма реальные основания.

Все эти вопросы не могли не тревожить командиров, отлично понимавших, что хороший хлопчина Фильченко, остававшийся начальником штаба еще с тех пор, когда десяток эсманцев вышел из подполья, не мог теперь обеспечить должное руководство отрядом из-за отсутствия серьезных военных знаний.

Бойцы с пренебреженьем и недоверием смотрели на тех командиров, которые растерялись и в самом деле не знали, что делать. Гусаков уверял, что во второй группе несколько бойцов послали к черту Тхорикова и куда-то ушли в сторону, взяв на плечо пулеметы. Других ему с Баранниковым удалось удержать.

— Бегут, — сказал Баранников Гусакову. — Нехорошо, остановить надо.

Боец с пулеметом на плече обернулся; увидев Баранникова и Гусакова, он направился было куда-то в сторону от дороги.

— Куда, хлопец? В кусты ховаешься? — спросил Гусаков бойца.

Тот поднял голову, тупо оглядел подошедших к нему и едва ворочая языком, ответил:

— Сил нету. Со вчерашнего дня ничего не ел.

— Я тоже голоден, — в тон ему произнес Баранников, — но в строю место соблюдаю.

Пулеметчик продолжал упрямо стоять на месте, не снимая с плеча своей ноши. Гусаков тяжело вздохнул.

— Из отряда утечь хочешь? — спросил он.

— От смерти бегу, — глухо ответил пулеметчик.

Гусаков повел бровью, в упор поглядел на него.

— А Родина? — спросил он, гордо выпрямившись. — А воинский долг? Есть хочешь? Я тоже хочу есть. Смерти боишься? А я не боюсь. Вот ты бежишь, а я остаюсь здесь в строю. И, как член партии, как коммунист, заявляю: погибну, но товарищей в беде не покину. Умру, но знаю, что не зря! За Родину мою, за народ наш советский! Понимаешь?

— И я хоть беспартийный, а присягу Родине завсегда помню, — твердо заявил Баранников.

Пулеметчик молчал.

— Поступай, как тебе велит твоя совесть. — Гусаков чуть отошел в сторону, — Я тебя, брат ты мой, расстрелять могу за то, что ты самовольно покидаешь отряд. Но я не сделаю этого, — я верю в тебя, ты не можешь уйти, ты не предашь товарищей, ты будешь верен Родине. Я понимаю: ты поддался слабости, только и всего!