Хищники [сборник]

Для того, чтобы установить личность задержанного надо было изготовить розыскную карточку, размножить её и отправить во все полицейские управления губернских городов, а также в каторжные и пересыльные тюрьмы. При этом надежды на то, что в нужном полицейском или тюремном управлении ответственный писец перелопатит картотеку в поисках схожего по приметам лица, не было никакой. Скорее всего на все запросы поступили бы отписки, похожие друг на друга, будто написанные под копировальную бумагу. Если бы на теле Петлина были татуировки, шансы на успех значительно бы увеличились — по наколкам можно было определить место отбытия наказания, а уж туда отправить подробный, хорошо мотивированный запрос, с указанием всей важности розысков. К такому запросу отнеслись бы с большим вниманием. Но на теле швейцара весёлого дома не было ни одного рисунка. Оставалась одна «бедка».

На утреннем разводе, после того, как начальник традиционно поинтересовался, имеются ли у господ сыщиков вопросы, Кунцевич поднял руку.

— Разрешите, ваше высокородие? Господа, никто не знает, кто такая «бедка»?

Собравшиеся оживились.

— Очевидно, «бедка», это небольшая беда? — сказал чиновник для поручений Петровский. В комнате послышались смешки.

— Так один из блатных называл проститутку, — не обратил внимания на иронию Кунцевич. — Не бланкетной, ни целкой, ни шкицей, а именно бедкой. Где в Империи так зовут проституток?

— В Ярославле так проституток не называют, — высказался всё тот же Петровский, недавно оставивший должность пристава — заведующего сыскной частью в этом старинном русском городе.

— В Царстве Польском я такого слова тоже не слышал — сказал начальник, прослуживший в Привисленском крае много лет. — Послушайте, Мечислав Николаевич, что мы будем гадать! Давайте в словаре посмотрим.

— В словаре? — удивился Кунцевич, — есть словарь блатной музыки?

— Абсолютная новинка. Составил начальник московской сыскной полиции господин Лебедев. Я только третьего дня приобрёл, целковый не пожалел, а он уже и пригодился.

Филиппов подошёл к книжному шкафу и достал тонюсенькую книжонку в мягкой обложке.

— Тэк-с, — надворный советник перелистнул несколько страниц, — вот-с, есть! «Бедка. Так по «музыке» московских тюрем называется всякая торгующая собою женщина. В западных тюрьмах зовётся она также «курвою» и «лярвою», в сибирских острогах — «суфлерою» (см. Достоевский „Записки из мёртвого дома»). Все «блатные» женщины и любовницы «блатных» зовутся вообще «марухами». На жаргоне московских тюрем они называются также «шмарами». Получается, он москвич? Мечислав Николаевич, подготовьте запросец в Первопрестольную, Иван Иванович, — повернулся Филиппов к заведующему антропометрическим бюро, — принесите мне копию учётной карточки этого Петлина, я сегодня же всё отправлю в Москву.

Вечером следующего дня полицейский надзиратель Московской сыскной полиции губернский секретарь Бояр, заведовавший антропометрическим бюро и столом приводов, взяв в левую руку присланную из столицы карточку, направился к стоявшим у стены шкафам. Посмотрев на указанные в карточке цифры, обозначающие длину и ширину черепа, а также длину ступни, он подошёл к среднему шкафу, взглянул на длину среднего пальца и выдвинул ящик под номером 50. Ещё раз сверившись с цифрами, он перебрал карточки и вытащил нужную. С фотографии на него смотрел крестьянин села Пенжи Коростынской волости Старорусского уезда Новгородской губернии Семён Андреев Чешин. «Ого! — воскликнул Бояр, прочитав о судимостях Семёна Андреевича, — ты же, голубчик, сейчас на каторге должен быть. А ты, гляди-кась, в столице!».

Чешин, после того, как была установлена его личность, решил не запираться:

— Мне, ваше благородие, торопиться некуда, на Сахалин я всегда успею. Не случалось бывать?

— Не случалось, — ответил Кунцевич.

— Ну и не дай вам Бог. Я три года как оттуда сплетовал[56], а сны страшные про остров до сих пор сняться. Так что успею я туда. А покамест в столице жалаю побыть. На Шпалерной, сказывают, условия вполне себе человеческие. Посижу, пока суд да дело.

Чешин за разбойное нападение и убийство трёх человек в 1892 году был приговорён Московским окружным судом к бессрочной каторге, так что нового срока не боялся. Он был одним из первых московских мазуриков, которых подвергли измерениям по системе Бертильона — антропометрия тогда в Первопрестольной только вводилась. В 1899 Семён самовольно покинул негостеприимный Сахалин, более года добирался до России, осел в столице и по рекомендации одного из старых приятелей был принят вышибалой в заведение мадам Могилевской, отношения с которой в скором времени перестали быть чисто служебными.

— Эдак же сподручнее — объяснил беглый каторжник свою страсть к женщине, мягко говоря красотой не блиставшей. — Одно дело за жалование служить, другое — всем готовым пользоваться.

Серикова, как оказалось, Чешин знал хорошо: