Хищники [сборник]

— Этот серый барин[57], пока мы в Питере жили, к нам кажное воскресенье наведывался, получал свою четвертную и девочку какую-нибудь пользовал. Всё чин-чином шло, но как-то околоточный потребовал ясак в два раза увеличить. Эстя ему отказала: «У меня, говорит, Дмитрий Анастасьевич, столько блядей нет, чтобы кажный месяц по две[58] вам отдавать». Сериков только головой покачал, развернулся, и ушёл. А через неделю облава у нас случилась, притон закрыли, а хозяйку мою хотели этапом на родину отправить. Пришлось ей «петрушу»[59] в градоначальство снести, чтобы на свободе остаться. После этого мы в Кронштадт перебрались — Эстя от других бандерш слышала, что тамошний полицмейстер весёлым домам благоволит. Поначалу всё хорошо шло — встретилась она с Шарафовым, уплатила, сколько надо, открыли мы заведение и стали получать вдвое против прежнего. Но через некоторое время, смотрю — загрустила моя голубка. Я к ней с расспросами. Она поначалу молчала, а потом призналась, что Сериков со своими двумя катями в месяц — овечка супротив господина полковника. Потом она про задумку с иностранцами мне поведала, с Мишей свела, сказала, что от полиции нам защита будет. Ну и начали мы англичан с французами щипать.

— А кто ей эту идею подсказал?

— Наверное не знаю, но думаю, без Шарафова не обошлось, потому как без него в Кронштадте ничего не обходится. Ну а за долей с грандов Набатов приходил.

— И на очной ставке это подтвердишь?

— И под присягой не отступлюсь. Блатному лягаша посадить — что вам, ваше благородие, орденок получить, знаете, сколько в цинтовке мне за это будет почёту и уважения? Будьте покойны, везде где надо свои показания подтвержу.

— Много фраеров вы так обработали?

— Я бухалтерии не вёл, но, когда навигация была одного — двух Мишка всякую неделю приводил.

— И никто хая не поднял?

— Был ли хай[60], нет — не знаю, а только к нам полиция по этому поводу ни разу не приходила.

— Теперь рассказывай, как Серикова на машинку взяли.[61]

— И про это расскажу, ваше благородие, уж вы меня простите, но за то, что мента удавил, мне ещё больше промеж блата почёта будет. Дело так было: в конце января, точный день сейчас не упомню, примчался к нам Набатов, сам не свой, лицо — белее снега за окном. Заперлись они с Эстькой в ейном кабинете и долгонько там беседовали. Я за дверью встал, послушать, но ничего не услышал, окромя криков и плача. Наконец открылись. Смотрю — у мадам моей вся краска-раскраска по лицу размазана, а господин сыщик из белого в красного, как помидор превратился. Ушёл. Я, естественно к хозяйке своей с расспросами. А она мне говорит: «Завелась у нас, Андрюша, крыса, которая про наш хипес Серикову рассказала, а тот гад ползучий стал за это деньги с полицмейстера требовать. Пришлось косую[62] сыщику отдать, чтобы от этого ирода откупиться». Прошло время, с месяц примерно, на первой неделе поста, или в начале второй, пришёл к нам Набатов опять. Поговорил с хозяйкой моей, и меня в кабинет зовёт. Там то он и предложил околоточного сложить — мол не угомониться никак серый барин, всё новых и новых денег просит, и видать не успокоиться, пока мы его сами на век не успокоим.

— А ты прям сразу и согласился?

— Не сразу. Но господин сыскной надзиратель быстро меня уговорил. Он, оказывается, давно знал, что я по линковым очкам живу — в Колпино самолично ездил и с настоящим Андреем Петлиным, который паспорт свой пропил, разговаривал. Да и место возля мадам Могилевской больно хорошее, терять не хотелось. Тут ещё и Эстька насела: «Они, — говорит, — нас в покое не оставят, сколько бы Дмитрий Анастасьевич не попросил, всё на нас переложат. А где мне столько денег взять?!!!». В общем, поломался я малость, и согласился. На следующий день отвёз нас Поп на Петербургскую, в домишко какой-то. Я там остался, а Набатов с Попом за Сериковым укатили. Сыскной должен был его напоить и предложить к блядам прокатиться, охочь был покойный до женского полу. Я покамест печку растопил, самовар поставил, чаю попил и ещё часа два ждал, от безделья маялся. Наконец, слышу — санки у калитки остановились. Я, как промеж нас было уговорено, встал за дверь, с ремешком в руках, и как только Дмитрий Анастасьевич зашёл, петлю ему на шею и накинул. Удавил, разоблачили мы его, чтоб по меткам на одёже не узнали, погрузили в санки и повезли на речку. Там Набатов накануне только начатую мойну[63] присмотрел, мы околоточного туда опустить хотели. Только не нашли мы проруби — погодка подвела. Пурга разыгралась, руку вытянешь — ладонь не видно, где уж тут прорубь искать. Потаскали мы господина Серикова малость по речке, да и бросили прямо на лёд, не обратно же его в дом тащить.

Чешин повторил свои показания на очной ставке с Могилевской. Та, посмотрев на сожителя, прошипела что-то на жаргоне[64], и начала давать показания.

— Кто хипесничать предложил, Шарафов? — спросил Кунцевич и сделал глоток чая. Дознание неслось полным ходом, поэтому приходилось обходиться только этим напитком — ничего более существенного ни съесть, ни выпить было некогда.