Счастливы еще те, которые пали в бою, ибо они умерли, сражаясь и не изменив свободе. Но кто не будет жалеть тех многих людей, которые попали в руки римлян? Кто для избавления себя от такой же участи не прибегнет к смерти? Одни из них умирали под пытками, мучимые плетьми и огнем; другие, полусъеденные дикими зверями, сохранялись живыми для их вторичного пира на потеху и издевательство врагов. Но больше всех достойны сожаления те, которые еще живут; они каждый час желают себе смерти и не могут найти ее.
А где великий город, центр всей иудейской нации, укрепленный столь многими обводными стенами, защищенный столь многими цитаделями и столь исполинскими башнями, – город, который еле окружила вся масса военных орудий, который вмещал в себе бесчисленное множество людей, сражавшихся за него? Куда он исчез, этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен! Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на развалинах, несчастные старики, сидящие на пепелище храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бесстыдной похоти врагов.
О, лучше бы вы все умерли, прежде чем увидели святой город опустошенным вражеской рукой, а священный храм так святотатственно разрушенным! Но нас воодушевляла еще не бесславная надежда: быть может, нам удастся за все это отмстить врагу. Теперь же, когда и эта надежда потеряна и мы так одиноко стоим лицом к лицу с бедой, так поспешим же умереть со славой! Умилосердимся над самими собою, над женами и детьми, пока мы еще в состоянии проявить такое милосердие.
Для смерти мы рождены и для смерти мы воспитали наших детей. Смерти не могут избежать и самые счастливые. Но терпеть насилие, рабство, видеть, как уводят жен и детей на поругание, – не из тех это зол, которые предопределены человеку законами природы; это люди навлекают на себя своей собственной трусостью, когда они, имея возможность умереть, не хотят умереть прежде, чем доживут до всего этого. Мы же в гордой надежде на нашу мужественную силу отпали от римлян и только недавно отвергли их предложение сдаться на милость. Каждому должно быть ясно, как жестоко они нам будут мстить, когда возьмут нас живыми.
Горе юношам, которых молодость и свежесть сил обрекают на продолжительные мучения; горе старикам, которые в своем возрасте не способны перенести страдания. Тут один будет видеть своими глазами, как уводят его жену на позор; там другой услышит голос своего ребенка, зовущего к себе отца, а он, отец, связан по рукам! Но нет! Пока эти руки еще свободны и умеют еще держать меч, пусть они сослужат нам прекрасную службу. Умрем, не испытав рабства врагов, как люди свободные, вместе с женами и детьми расстанемся с жизнью. Это повелевает нам закон, об этом нас умоляют наши жены и дети, а необходимость этого шага ниспослана нам от Бога. Римляне желают противного: они только опасаются, как бы кто-нибудь из нас не умер до падения крепости. Поспешим же к делу. Они лелеют сладкую надежду захватить нас в плен, но мы заставим их ужаснуться картины нашей смерти и изумиться нашей храбрости.
Элеазар хотел еще говорить; он даже не заметил, как внушил этим несчастным людям необходимость немедленно начать ужасное дело.
– Довольно слов, Элеазар! – произнес воин, ранее желавший вступить в битву с римлянами. – Скоро рассвет, мы можем не успеть отделить свои души от обреченных тел!
Люди с глазами, горящими жутким огнем, устремились к выходу из синагоги. Каждый словно боялся опоздать совершить страшное дело; развернулось демоническое соперничество за собственную скорейшую гибель.
В храме Прокла стояла позади Элеазара и слышала каждое его слово. Ужас подкашивал ноги женщины, но, превозмогая переполнявшие ее чувства, она запоминала все происходившее в синагоге. Таков был ее долг.
Когда помещение опустело, Элеазар также проследовал к выходу. Рядом с ним неразлучно шли десять боевых товарищей. С ними военачальник много лет назад отвоевал у римлян Масаду. Он повернулся к ближайшему могучему воину и кивнул на Проклу:
– Симон, охраняй ее. Эта женщина должна нас всех пережить.