Хитрец. Игра на Короля

Вслед за детьми настал черед королевы. Она была уже мало похожа на человека: с сорванным голосом, красными от лопнувших сосудов глазами и ободранными ногтями, которыми в истерическом припадке пыталась разодрать дерево помоста. Королева не переставала кричать и отбиваться и не хотела выйти к плахе с достоинством. Палачу пришлось ударить ее по голове, чтобы подтащить к месту казни.

Маркеллин Гизо был единственным, кто принял смерть с достоинством.

Да здравствует новый король!

– Весь город теперь мой, – объявил Повстанец, когда с казнью было покончено. – Старая столица старого Королевства. Этого достаточно, чтобы вскорости подчинить его полностью. – Дуакрон знал, что недовольных наместников его армия уберет в течение месяца. – Подчинитесь мне! Я – Ноктем Дуакрон, истинный сын Одельтера, освобожу вас от нужд и лишений! Вы познаете новую жизнь, и земли наши расцветут, как во времена былой славы! Мы поразим мансуров и заберем всех торговцев Лурэа! Когда-нибудь мы пойдем на Вольные острова Тари Ашш! Мы сделаем из Одельтера империю, и во всем нам помогут Всеведущие: они поведут нас за собой. Отныне их воля – моя воля!

Четвертого мая 226 года Ноктем Дуакрон вдоволь надругался над Этидо. Но для Одельтера Повстанец стал достойным правителем; он положил начало новой династии и сокрушительной военной мощи королевства.

Однако до конца своей жизни Дуакрон не мог спокойно спать по ночам. Кто же был настоящим Первым Предателем, думал Ноктем: он, посягнувший на своего государя, или незаконнорожденный король, приверженец Церкви Мрака, узурпировавший некогда монаршую власть?

Теперь я знаю, что сценарии повторяются. Каждую новую жизнь мы отыгрываем жертву, победителя, священника, развратника – тысячи ролей. Меняются тела, времена и костюмы, но мы остаемся прежними.

* * *

Кровь заструилась из моего носа густым, темным потоком и стала затекать в рот. Тогда я очнулась и невнятно замычала: в первые секунды язык напрочь отказывался двигаться. Изображения накладывались друг на друга, и все во мне болело – даже глазные мышцы. Отчасти потому, что избавиться от двойной картинки перед глазами не получалось. Оживающие образы причиняли основную, невыносимую боль, и пробиться через них я не могла. Этот сон – этот кошмар – был совсем другим.

Особенность всех ночных кошмаров заключается в том, что в самом сновидении почти невозможно закричать; а если при виде своего ужаса вы все-таки изловчитесь завопить, то непременно начинаете горлопанить во весь голос в действительности, чем вселяете страх во всех домашних.

Тем, кого напугала я, стал месье Алентанс.

– Фой-е-рен, – слоги, по-прежнему не желая выговариваться как положено, безнадежно запутывались один в другом. – Фойерен… Ч-что происходит?

«Ты не готова. Еще не время, еще совсем не время…» – послышался, будто откуда-то издалека, скрипучий голос Хитреца – такой обеспокоенный и участливый, каким я не слышала его прежде.

– Прости, – сказал месье Алентанс вслух и тут же с размаху ударил меня по лицу.

Это было последнее, что я услышала перед тем, как снова потеряла сознание. На этот раз без картинок.

Я вновь ощутила свою принадлежность этому миру, когда Хитрец обхватил мои плечи, оторвал от земли и стал трясти. Укоризненно взглянув на Фойерена из-под прикрытых век, я увидела привычное, чуть нахальное спокойствие льдистых глаз. Над курьером простиралось чистое синее небо.

– Хоть не ударил. И на том спасибо, – заявила я слабым, но полным презрения голосом.

– Живая? Великолепно, – саркастично заметил Фойерен, будто все могло быть по-другому. – Сейчас то же самое проделаешь и со мной.

Я поднялась: голова закружилась, в глазах потемнело, подкосились ноги – но равновесие я удержала. Плечо нарывало пуще прежнего; желая посмотреть, как обработана рана, я потянула накинутый на спину плащ. На месте вырезанного клейма чувствовалась теплая влажность: это была вышедшая из раны кровь.

– Не смотри туда, – оборвал меня Фойерен. – Не смотри. Бери лучше нож в руки, и давай покончим со всем этим.

Полагаю, Хитрец мог справиться с удалением метки сам, но он рассчитывал на более аккуратный шрам.

«Ты сделаешь это», – сказал он и протянул мне нож.

Я чувствовала его спокойствие – и теперь не боялась сама. Ни вида тряпичного жгута, туго затянутого на его плече; ни остро наточенного лезвия, вспоровшего кожу; ни крови, обильно хлынувшей из разреза. Моя уверенная рука подхватила один из тканевых бинтов. Поймав левую кисть Хитреца, я вложила в нее сверток и прислонила к исходившему кровью предплечью. Это утро надо было всего лишь пережить; утро – это же так недолго, это несколько скоротечных часов.