Хижина дяди Тома

— Вот вы опять о моей родине, мистер Вилсон! Родина есть у вас, а у людей, рожденных, подобно мне, в неволе, ее нет. На какие законы мы можем полагаться? Они издавались без нашего участия, они не имеют к нам никакого касательства, нас никто не спрашивал, согласны мы с ними или нет. Эти законы способствуют нашему угнетению, нашему бесправию, только и всего. Ведь я слышал, какие речи произносятся четвертого июля[5]. Раз в году нам говорят, будто правительство облечено законной властью с согласия тех, над кем оно властвует. Так неужели же не призадумаешься, услышав такие слова? Неужели не поймешь, какой здесь напрашивается вывод?

В голове у мистера Вилсона, как в мягкой, пушистой кипе хлопка, царила полная путаница. Он жалел Джорджа от всего сердца, он даже смутно понимал чувства, волновавшие молодого мулата, но считал своим долгом упорно твердить одно и то же и наставлять его на путь истинный.

— Это нехорошо, Джордж. Послушай дружеского совета, выбрось вредные мысли из головы. Человеку в твоем положении нельзя позволять себе такое вольнодумство. — Мистер Вилсон сел к столу и в расстройстве чувств принялся сосать ручку зонтика.

— Мистер Вилсон, — сказал Джордж, смело садясь против него, — посмотрите на меня. Вот я сижу за одним столом с вами, такой же человек, как вы. Посмотрите на мое лицо, на мои руки, на мое тело. — И молодой мулат горделиво выпрямился. — Чем я хуже других людей? А теперь выслушайте меня, мистер Вилсон. Моим отцом был один из ваших кентуккийских джентльменов, и он не дал себе труда распорядиться, чтобы после его смерти меня не продали заодно с собаками и лошадьми на покрытие его долгов. Я видел, как мою мать и шестерых моих сестер и братьев пустили с аукциона. Их распродали у матери на глазах одного за другим, в разные руки. Я был самый младший. Она валялась в ногах у моего теперешнего хозяина, умоляла его купить нас обоих, чтобы ей не расставаться хоть с последним ребенком, а он ударил ее тяжелым сапогом. Я сам это видел, сам слышал, как она кричала и плакала, когда он привязал меня к седлу и повез к себе в усадьбу.

— А что было потом?

— Потом к нему же попала и моя старшая сестра. Она была скромная, хорошая девушка, баптистка, а лицом красавица — вся в мать. Я сначала обрадовался, думаю — хоть один близкий человек будет около меня. Но радость моя продолжалась недолго. Сэр! Однажды ее наказали плетьми. За что? За то, что она хотела жить, как подобает христианке, чего ваши законы не позволяют невольницам. Я стоял за дверью, все слышал, мне казалось, что плеть стегает меня по кровоточащему сердцу, но помочь сестре я ничем не мог. А потом к хозяину явился торговец, мою сестру вместе с партией скованных цепями рабов угнали на невольничий рынок в Орлеан, только за эту ее провинность, ни за что другое! — и больше я о ней ничего не знаю. Шли годы… Я рос, как собака, без отца, без матери, без братьев и сестер. Ни единой родной души рядом… Некому о тебе позаботиться. На мою долю выпадали одни побои, одна брань. Поверите ли, сэр, для меня были лакомством кости, которые бросали собакам. И все же, когда мне, ребенку, слезы мешали заснуть по ночам, я плакал не от голода, не от перенесенных побоев, а от тоски по матери, по сестре. Ведь меня никто не любил. Я не знал покоя, душевного тепла. Не слышал ни одного доброго слова, пока не попал к вам на фабрику. Мистер Вилсон, вы обласкали меня, вам я обязан тем, что умею писать, читать, что я чего-то добился в жизни. Бог свидетель, благодарность моя не знает границ! Потом, сэр, я встретил свою будущую жену. Вы видели ее, вы помните, какая она красивая. Когда она призналась, что любит меня, когда мы стали мужем и женой, я себя не помнил от счастья. Моя Элиза не только красавица, — у нее, сэр, чистая, прекрасная душа… Что же было потом? А потом хозяин приезжает на фабрику, отрывает меня от работы, от друзей, от всего, что мне дорого, и втаптывает своего раба в грязь. За что? За то, видите ли, что негр забыл, кто он такой, а если забыл, ему надо напомнить об этом! И, наконец, он становится между нами — между мужем и женой — и приказывает мне оставить Элизу и взять в жены другую женщину. И ваши законы дают ему право на это вопреки и господней и человеческой воле! Мистер Вилсон, подумайте! Ведь все, что разбило сердце моей матери, моей жены и мое собственное, — все делалось по вашим законам. Никто в Кентукки не помыслил бы воспрепятствовать этому. И вы говорите, что я преступаю законы своей родины! У меня ее нет, сэр, так же, как нет отца. Но я найду родину! А ваша мне не нужна. Отпусти меня с миром — вот все, что я от нее требую. А когда я доберусь до Канады, где закон признает и защитит меня, тогда пусть только кто-нибудь посмеет стать на моем пути… этим людям несдобровать! Я буду драться за свою свободу до последней капли крови! Так поступали ваши предки, и такое же право есть на это у меня!