Хижина дяди Тома

Как-то вечером, измученный, упавший духом, Том сидел у костра, на котором варился его скудный ужин. Огонь догорал. Он подбросил хвороста на угли, чтобы стало светлее, и вынул из кармана свою потрепанную библию. Вот отмеченные любимые места, раньше так восхищавшие его. Что же, неужели слово утратило свою силу или оно уже не властно над его притупившимися чувствами?

С тяжелым вздохом он спрятал библию в карман. И вдруг чей-то грубый хохот заставил его поднять голову. Перед ним стоял Легри.

— Ну что, старик? — сказал Саймон. — Благочестие-то больше не помогает? Значит, я добился своего, убедил тебя в этом?

Том молчал.

— Дурак ты, дурак! — продолжал Легри. — Я же тебя облагодетельствовать хотел! Ты бы зажил припеваючи, лучше Сэмбо и Квимбо, и вместо того, чтобы получать порцию плетей чуть ли не каждый день, мог бы сам над другими неграми начальствовать и выпивать с хозяином. Возьмись за ум, старик, послушайся доброго совета! Брось свою библию в огонь.

— Нет, нет, упаси меня боже! — воскликнул Том.

— Ну, не дурак ли! — Легри плюнул Тому в лицо, ударил его ногой, но, прежде чем уйти, сказал: — Ладно! Я еще тебя поставлю на колени, вот увидишь!

Том долго сидел у костра, борясь с самим собой. Сколько времени это продолжалось, он не знал. Когда он очнулся, костер уже потух, одежда на нем насквозь промокла от росы, но все сомнения исчезли, и душу его осенила такая радость, что теперь ему ничто не было страшно — ни голод, ни холод, ни унижения, ни одиночество.

Когда предрассветные сумерки разбудили остальных невольников и они потянулись в поле, в этой жалкой, дрожащей от холода толпе был один человек, который шел твердым шагом, высоко подняв голову.

Перемену, происшедшую в Томе, заметили все. К нему вернулись его былая бодрость духа, былое спокойствие, и ни* что — ни издевательства, ни побои — не могло поколебать их.

— Что такое сделалось с Томом? — спросил Легри у Сэмбо. — Последнее время ходил как в воду опущенный, а теперь будто его подменили!

— Не знаю, хозяин. Может, бежать задумал?

— Пусть только попробует! — злобно усмехнулся Легри, — Любопытно, как это у него получится, а, Сэмбо?

— Ха-ха-ха! — заржал тот. — Пусть попробует, а мы посмотрим, как он будет вязнуть в болоте, продираться сквозь заросли, улепетывать от собак. Когда ловили Молли, я чуть было со смеху не помер — так и думал, собаки ее. в клочья издерут! У нее ведь до сих пор остались отметины от их зубов.

— Она с ними в могилу ляжет, — сказал Легри. — Но теперь, Сэмбо, гляди в оба, не зевай! Если Том действительно задумал побег, шкуру с него содрать мало!

Уж будьте спокойны, хозяин, ему не поздоровится! Ха-ха-ха!

Этот разговор происходил в то время, когда Легри садился в седло, собираясь съездить в соседний город.

Вернувшись обратно уже затемно, он свернул к невольничьему поселку — проверить, все ли там в порядке.

Была светлая, лунная ночь. Тени ясеней тонким узором лежали на траве; кругом стояла глубокая, нерушимая тишина. Подъезжая к лачугам, Легри еще издали услышал пение. Это было настолько необычно здесь, что он остановил лошадь и прислушался. Мягкий мужской голос пел:

Пусть враг не пощадит меня,
Я все стерпеть готов.
Я полон веры, сердцем чист
И не страшусь оков.

«Ага! Вот он как расхрабрился!» — мысленно проговорил Легри и, подъехав к Тому, замахнулся на него плеткой.

— Эй ты, негр! Спать пора, а ты тут гимны распеваешь! Заткни глотку, и марш на место!

— Слушаю, хозяин, — спокойно ответил Том, поднимаясь с земли.

Это спокойствие привело Легри в такую ярость, что он направил свою лошадь прямо «а Тома и стал хлестать его плеткой по голове и плечам.

— Вот тебе, собака! Будешь теперь благодушествовать!

Удары причиняли боль Тому, но сердце его «билось ровно, и Легри не мог понять, что ему не удастся властвовать над этим негром.

Том болел душой за несчастных людей, окружавших его, и пытался хоть как-нибудь облегчить их страдания. Правда, возможностей для этого у него было мало, но все же по дороге в поле и обратно в поселок и во время работы ему кое-когда удавалось протянуть руку помощи усталым, измученным, павшим духом, Сначала эти жалкие, почти потерявшие человеческий облик существа не понимали Тома, но неделя шла за неделей, месяц за месяцем, и наконец в их сердцах заговорили давно умолкшие струны. Молчаливый, полный терпения, непонятный человек, который всегда был готов помочь другому, не требуя помощи для себя, всегда довольствовался самым малым и делил это малое с теми, кто нуждался больше него; человек, который в холодные ночи уступал свое рваное одеяло какой-нибудь больной женщине, а в поле подкладывал слабым хлопок в корзины, не боясь, что у него самого будет недовес, — человек этот мало-помалу возымел над ними странную власть. И даже одержимая, полупомешанная Касси обретала душевный покой в его присутствии.

Эта несчастная женщина лелеяла мысль отомстить своему мучителю Легри — отомстить за все зло, которое он причинил другим и ей самой.