Хлебушко-батюшка

Чухонцев прервался, поглядел на Виктора, — пожирало его внутреннее, горевшее в нем беспокойство; когда оно одолевало, глаза его становились большими, темно-серые зрачки набухали и расширялись, в них что-то искрило, как электричество.

— Ну, об этом в другой раз, — сказал он. — Пора на участок.

Они пошли в поле. Трав на участках было много: клевер белый и красный, овсяница луговая, райграс, тимофеевка, вика с овсом, костер безостый, луговой мятлик. Они росли в чистом виде и в смеси друг с другом. С клеверов густо тянуло медом. Полдень наливался зноем, — бел и прозрачен стал воздух, белы и шелковисты травы, а белое марево вдали у леса плясало так, что было больно глазам.

Чухонцев остановился.

Клевер на его участке рос густой и ровной полосой, за нею шла проплешина. А дальше — за голой, выщербленной колесом трактора вмятиной, клевер снова поднимался густо и высоко. За этой полосой шла еще полоса, словно земля была где скупо, где щедро удобрена, как неравномерно посоленный ломоть хлеба.

— Клевер не набрал своей силы, — Чухонцев со значением пожевал губами.

Виктора отвлекло движение на полевой, обсаженной жимолостью дороге. Тяжело ступая и пришаркивая, по ней шел Павел Лукич. За ним плавно выступала Вера Александровна. Это была брюнетка лет тридцати — тридцати двух. Свежесть и чистоту ее слегка тронутого загаром лица оттеняли две родинки — одна возле мочки уха, другая сбоку красиво очерченного подбородка. Нос был небольшой, правильной формы. Привлекали ее глаза. Никто не смог бы точно сказать, в чем их притягивающая сила — в полукруглом ли, слегка удлиненном разрезе, в теплой ли бархатистости прозрачных зрачков, в мягкой ли ласковости живого и быстрого взгляда, в меняющемся ли выражении, но они придавали ее лицу живое очарование.

Чухонцев с достоинством, как равному, поклонился Аверьянову. Но тот, не ответив, показал ему спину, согнутую, обтянутую на лопатках парусиновой курткой. Красное от зноя лицо Чухонцева стало буро-малиновым.

— Неужели он думает, мы, как два медведя в берлоге, не сможем тут ужиться? — пробормотал Чухонцев себе под нос.

— Что? — не понял Виктор.

Он не мог оторвать глаз от Веры Александровны.

Чухонцев, занятый своими мыслями, ничего не ответил.

2

Начальника почтового отделения в Давыдкове Наталью Говорушкину родные и знакомые называли Талькой. Но если это шло к простому почтальону, каким и была до прошлого года Говорушкина, то нынешняя ее должность вообще-то не позволяла такой фамильярности.

Почтовое отделение занимало одну комнату в сельсовете. За невысоким деревянным барьером размещалось Талькино хозяйство — два стола, коммутатор, ящики для почты.

Сидеть на месте Талька не любила по причине своего девчоночьего неустоявшегося характера, но теперь приходилось запасаться терпением: пока не раздашь почтальонам газеты и письма, никуда не уйдешь. Да и вызвать могут из района к телефону — спросить, потребовать, дать приказанье. Какая-никакая, а начальница. Телефонистка Даша, моложе ее, совсем зеленая девчушка, отпрашивалась по своим делам, и Талька дежурила у небольшого, на несколько номеров коммутатора. Однако характер сказывался: как только Даша возвращалась, Талька убегала — то уносила депешу в контору колхоза, то в школу телеграмму; иногда и просто хитрила — не всю почту отдавала почтальонкам: «Не велика цаца, сбегаю и сама».

Сейчас Тальке двадцать. Всю жизнь она мечтала о чем-то необыкновенном. В школе ей хотелось стать то врачом, то учительшей; это было, когда Талька училась в четвертом классе; потом захотелось быть капитаном, побывать в разных странах. Но ученье Тальке не давалось. На уроках она вертелась, над учебниками долго сидеть не могла. Однажды на уроке истории преподаватель спросил у нее, что за императрица правила Священной Римской империей в восемнадцатом столетии. Поднятая с места Талька молчала, — была такая императрица Мария-Терезия, да она ее запамятовала. Разве упомнишь всех императриц?

— Фредерика-Алиса-Мария… — тек в уши доверительный шепоток.

Знай, кто ей помогал, — а это был известный всей школе враль и насмешник Гошка Топорков, — заткнула бы уши, не слушала, но она не знала и доверчиво повторила вслед за Гошкой все имена и вроде бы знакомую царственную фамилию — Гогенштауфен и только тут поняла, что провалилась с треском, окончательно.

Преподаватель фыркнул:

— Вот как? Фредерика-Алиса-Мария Гогенштауфен? Заба-авно! Заба-авно!

Класс взорвался оглушительным хохотом. Прозвище было готово. Правда, показалось оно длинным, да ребятам и не нужен был полный титул, они для краткости дразнили ее Фредкой Гогенштауфен.