Хлебушко-батюшка

Когда стемнелось, за деревянным одноэтажным клубом на танцплощадке под деревьями зажгли свет. На окне поставили динамик, пустили пластинку. Ту-ту-ту-у, — труба пропела протяжно, тарелки брызнули надтреснутым звоном, оркестр подхватил мелодию, и внутри у Тальки все заныло. Виктор в белой рубашке и в темном костюме. От него наносило каленым запахом утюга. А сама Талька… На ней бежевое приталенное платье и поверх него капроновая накидка, «дымкой» называемая; так зовут ее за то, что как дымкой тайны окутывает девичье тело. Прическа у Тальки простая: волосы волнами сверху и по бокам, и в русых этих волнах широкое лицо светилось большими глазами. Ресницы и брови Талька подкрасила, и оттого глаза стали таинственней и крупней.

Она танцевала с Виктором все танцы. У нее разгорелось лицо, в уголках лба кожу усеяли капельки пота. Но едва кончался короткий между танцами миг перерыва, как она, улыбаясь и весело глядя на него, клала на плечо ему руку и начинала кружиться. Кругом десятки лиц и глаз, но она видела одно его лицо, одни его глаза. Музыка из динамика была сама по себе, а в душе Тальки жила другая музыка — скрипка или виолончель, звучные, как человеческий голос; воображение рисовало мужественного юношу, влюбленного в нее. Талька так увлеклась, что положила голову Виктору на плечо.

В середине ночи толпа на танцплощадке поредела. Виктор и Талька вышли за ограду. Блестя глазами, Талька сказала:

— Пойдем погуляем?

Виктор взял ее под руку, Талька прижалась к нему; они шли ночной деревенской улицей во влажной темноте. На танцплощадке опять включили радиолу. Зыкина грустно пела: «Издалека долго течет река Волга…» Над Давыдковом будто кто чиркнул по огромному коробку гигантской спичкой — на небе вслед за метеором проступил фосфорический след. Виктор увидел горячие, как всполохи, Талькины глаза. Когда отошли от клуба в безлюдье и темь, Талька отчего-то вздохнула.

— Погоди, — остановилась.

У нее скатался чулок. Она поправила его, выпрямилась, поглядела на Виктора.

— Ну, чего ты молчишь? Какой ты…

Он взял ее за плечи, притянул к себе, встретился с ее губами. Их обожгла сладость поцелуя. Виктор целовал и целовал Тальку, пока она не высвободилась. Он схватил ее снова. Талька остановила его:

— Увидят. Пойдем.

За Давыдковом, в спускающемся к реке мелколесье, стояли копны накошенного сена. Талька села под копной. Сердце у нее колотилось. Как это бывает, когда парень уже не может отказаться от девушки? Пахло сухим донником, привядшим пыреем, душистой земляникой. В вышине, как облепиха кусты, звезды густо усеяли небо. Талька прижалась к Виктору, задышала ему жарко в лицо.

4

Желтый квадрат солнечного света смещался по столу, вытягиваясь и удлинняясь; тень от микроскопа ушла в сторону и дотянулась до угла. Свет в квадрате потускнел, будто подернутый дымкой; стекла в окне, легкие и прозрачные, стали голубоватыми. В глазах под набрякшими веками защипало несильно. Павел Лукич разогнул одеревеневшую спину, протер глаза платком и увидел в окно Веру Александровну. Запахнув халат и нагнувшись, по-за подоконниками тихо прокрался к кровати. Вставать ему не разрешали, но он вставал и принимался за дело. Вера Александровна увидела его и покачала головой. Когда она вошла, Павел Лукич прилаживался на кровати; лишь книги да колосья на столе уличали, что он только сидел там и работал.

— Павел Лукич…

— Что, голубушка? — охотно отозвался он.

— Но ведь вам нельзя.

— Что нельзя? — замигал прожильчатыми веками.

— Ну вот это, — показала она на стол.

— Это, как видишь, там, а я здесь, — развел Павел Лукич руками.

— Я же видела. — Вера Александровна покраснела за него.

Он поманил ее согнутым пальцем. Вера Александровна подошла. Вид у него лукавый, заговорщический вид. В глазах — хитринка. Губы смешливо подрагивали. Наклонился к ней и тихо:

— Ты видела и не видела. Поняла? Когда мог, я лежал, а теперь не могу. Мне край это надо.

Вера Александровна спросила:

— Есть что-нибудь новое?

— Появились новые обстоятельства.

— А тут? — Она склонилась над микроскопом.

— Все то же.

Вера Александровна глядела в окуляры. В глазах мельтешили зеленые, многократно увеличенные прожилки клетчатки, мерцал срезанный наискось овал мягкого, будто запекшегося в рубашке зерна; из среза, как из сота, выкатилась клейкая капелька, рубашка съежилась складками, капелька горела опаловым светом; но это было то, что она видела много-много раз.

— Голубушка Вера Александровна… — Павел Лукич сложил моляще руки.

— Вам нужна пшеница с поля? — догадалась она.

От слабости или просто в знак согласия он закрыл глаза.

— Ты ведь у меня умница, — проговорил.

В том, как вел себя Павел Лукич, как он говорил, было что-то необъяснимое и очень серьезное, словно предсмертная просьба, которую не выполнить никак нельзя.

— Вот что, — Вера Александровна примерилась глазами к журнальному столику. — Чтобы вы не ходили от кровати к столу, поставим его сюда.

Она придвинула к кровати столик, перенесла на него микроскоп, книги, брошюры, колосья пшеницы; раскраснелась, свежий здоровый румянец выступил на ее крепких полных щеках.