Хлебушко-батюшка

— Уже успел, влюбился. Я знаю, кто она. Видела ее сегодня. Мне люди обо всем рассказали.

— Люди расскажут… только им поверь. — Николай Иванович покачал головой: «Н-ну, прокураты! Уже успели». — Не сердись на меня, Нина. Нет у меня ничего к тебе. Не люблю я тебя. Что было, все выгорело. Сижу вот я с тобой, а на сердце пусто.

— Все та забрала? — стенящим голосом спросила Нина Павловна.

— Я с ней об этом не говорил ни разу.

— Бедный влюбленный! — посмеялась принужденно она. И тут же посерьезнела: — А если я не дам развода?

— Жить с тобой я все равно не буду! — Николай Иванович пристукнул по столу кулаком.

— Со мной не будешь и с ней не распишешься.

— Назло мне?

— Назло! — выкрикнула она.

— Ну вот, видишь, мы обо всем поговорили, выяснили точки зрения. А решение будет принимать судья…

Утром Нина Павловна собралась в обратный путь. Николай Иванович довез ее до вокзала. Назад ехал не спеша. Заря горела вовсю. У моста через Выкшу остановился, сошел к воде. В прибрежных кустах птичий щебет и возня. Он снял шляпу, стянул с себя пиджак, присев на корточки, умылся. Блескуче текла вода, горела на ивняке роса, на берегу влажно зеленела свежая отава, — мир воды и земли каждый раз представал перед ним обновленным. Николай Иванович замер: с ним с самим происходило что-то похожее на обновление. Освеженный, он стоял и глядел через реку на станцию. Свет зари отражался в окнах домов, из труб в небо весело поднимался дым.

В кабинет Николай Иванович вошел, когда солнце показалось над горизонтом. Белые шторы окрасились в розовое; дерево шкафов и простенков засветилось красноватыми тонами; льющийся в открытое окно воздух пропитался солнечными лучами. Николай Иванович зажмурился от праздничной их яркости. Он вдруг точно во сне увидел Веру Александровну, ее лицо, глаза, плечи, руки, покачивающуюся походку, платье с крупными, как духовые трубы, цветами; видел, как она поднимает брови, как говорит, как жестковатые губы хранят сахаристую прохладность зубов.

2

Ехать в больницу, на чем настаивали врачи, Павел Лукич отказался.

— Если умру, то умру и в больнице, — твердил он. — Если выздоровлю, то выздоровлю и дома.

И попытался шутить:

— Дома, говорят, и стены помогают.

На помощь местным Ипатьев прислал медиков из районной больницы. Вместе обследовав больного, они долго совещались; наконец уехали, оставив на ночь дежурного врача. Он сделал уколы и наблюдал за Павлом Лукичом. Пока ничто не вызывало опасений. Павел Лукич был спокоен, лежал, по грудь закрытый одеялом; читать ему не разрешали, и он не читал; лицо у него похудело; одни глаза смотрели бодро — от них шла уверенная сила, и это радовало врача. Он побыл два дня и стал собираться в район.

— Вам нужно лежать, лежать и лежать, — наказывал он. — В покое ваше спасение. Уколы вам будет делать медсестра.

— Хорошо, — согласился Павел Лукич.

Уснул он этой ночью спокойно, видел себя во сне молодым и здоровым, ходил по полям, калился под жарким солнцем, пил холодную воду пригоршней из родника…

Рассвет наливался. Павел Лукич привычно открыл глаза, думая, что пора вставать, но вспомнил, что болен, что вставать ему запрещено, опять приладился на подушке. Он знал: в крепком сне к человеку приходит выздоровление.

Когда проснулся снова, было совсем светло. С кровати, высоко поднятой подушки, увидел в окно утреннее небо с облаками, улицу, крашеный палисадник соседа. Отворилась дверь, и вошла Лукерья с тазом и кувшином в руках.

— С добрым утречком, — сказала, как пропела.

— Что я во сне видел, Лукерья Пантелеевна… — проговорил он, потягиваясь.

— Что? Ну-ка, ну-к.

— Поле, жаркий день, родник. Черпаю руками, пью из него и никак не могу напиться. Вода жгучая, так и идет, катится по жилам. К чему бы это?

Глаза его посмеивались. Он часто потрунивал над ее верой в сны. Лукерья помнила это, но не осерчала, ответила просто и серьезно:

— А это, Лукич, к здоровью. — И поставила тазик на стул у кровати. — Ну-ка, давайте умываться.

Он, привстав, умылся. Лукерья вытерла ему мокрым полотенцем шею, грудь, спину. Он лег и посапывал под байковым одеялом, выпростав поверх него узластые руки. К нему вместе с бодростью вернулось чувство здоровья: он мог бы сейчас встать и пройти по комнате, выйти в коридор, оттуда на улицу и — ух! — окунуться в это летнее утро. Но он не вставал, ему и так было хорошо. Не двигаясь и не мигая, глядел в окно, как теплело небо, как, подгоняемые ветром, стронулись с места и запарусили по синей глади облака. Запахло мятликом, ромашкой, медуницей, поспевающим хлебом.