Хлебушко-батюшка

«Отчего человек выбрал место успокоения своей души там, в небесной вышине? Душу возносил туда, к этой первозданной чистоте. Наверно, в помыслах он стремился к высокому, а земная жизнь калечила, уродовала душу, давила, затирала его в мелочные расчеты, толкала к подлости, надругалась над совестью. Как подумаешь, сколько было темного и кровавого в тысячелетнем опыте человечества. Столько, что это и теперь сказывается на его генетическом коде…» Павел Лукич повыше приподнялся на подушке, так было удобнее смотреть и думать. «Небо располагало к мыслям о вечности. Вот в чем дело. Но какая несправедливость: все доброе и честное возносилось туда, а грешное оставалось на земле! Как будто и без того мало ходило по ней разного сброда. Как будто мало и теперь плодится пройдох и прохвостов, всяких там Сыромятниковых». Он не удивился этой мысли, словно знал, что от неба и земли, от общих мыслей о добре и зле, о генетическом коде человечества он перейдет к отдельной единице — Сыромятникову.

В тот день, когда Павел Лукич вернулся из поездки по колхозам, у него был разговор с Богатыревым. С упреками и запальчивостью, крутой и горячий разговор.

— Он тут ходил, смотрел, поучал, а ты… — упрекнул Павел Лукич Богатырева.

— Что я? — Богатырев близоруко сощурился, поморгал веками, язвительно поинтересовался: — По-твоему, я должен был вытолкать его в шею?

— Я так бы и сделал.

— Ну, знаешь, это не метод. — Богатырев был смущен: ведь он сам пригласил профессора смотреть пшеницу. — Я хотел узнать, зачем он приезжал. Что толку, что ты выгнал его когда-то.

— Он и сейчас помнит это и боится меня.

Богатырев засмеялся:

— Куда как ты грозен.

— А ты не смейся.

— Ты прав, смешного тут мало. — Парфен Сидорович кивнул на поле: — Я вот думаю, зачем ему пшеница? Ведь он не мстить тебе за старое ездит сюда. Такие люди в детство не играют. Игра у них крупная, и ставки в ней высоки.

— Что же он затеял?

— Не знаю. Пока не знаю. Я собираю о нем материалы. — Богатырев покусал кожицу на верхней, козырьком оттопыренной губе. — Но уж если он решил поддержать Лубенцова…

— Даже так?

— Да, так. — Парфен Сидорович говорил жестко. — Станцию — под травы, тебя — в институт.

— А там у него свои люди. Так, что ли?

— Ты не бабка-угадка, а суть дела схватываешь на лету, — зло усмехнулся Богатырев.

— Вот ему!

Богатырев увидел кукиш и рассмеялся.

— Ну, чего ты? Чего? За дурачка меня считаешь? Скажешь: вот нашелся вояка? Смейся, смейся. Когда сшибемся лоб в лоб, увидишь, кто — кого.

Богатырев высмеялся, вытирая глаза, проговорил:

— Да не пойдет он на тебя в лоб.

Павел Лукич и сам это знал, но в горячности бодрился и хорохорился. И до того дохорохорился, что у дома перед крыльцом его хватил первый удар… А второй приезд Сыромятникова и совсем уложил его в постель.

В неплотно прикрытую дверь доносилось позвякивание посуды. В окно потянуло ветерком. Колыхнулась ситцевая, сдвинутая к косяку занавеска. По полу и потолку заходили неясные тени. Мысли пошли вперебивку. Павел Лукич расслабился.

— Пантелеевна, ты?

Так как никто не откликался, он повернул голову, вглядываясь: со свету у дверей было темно.

— Это я, — сказал оттуда Богатырев.

— Проходи, садись.

Богатырев глядел. На его лице сменялись то боль, то радость, пока в глазах не утвердилось озорство: «Гляди-ка ты, силен человечище, обманул смерть. В нашем стариковском деле самое главное — не сдрейфить, а там выкарабкаемся, будем жить».

— Живой?

— Как видишь.

— В госпитале со мной знаешь как было? Совсем уже доходягой был. Оставалось умереть, да и только. Тянул, натуживался из последних сил. Думал: конец, и точка. Не вырвусь. Совсем уж собрался туда. А когда зашло — дальше некуда, так захотелось еще пожить на нашей грешной земле. Поглядел я, поглядел: туда дорога широкая, а обратно пути нет. Не пойду туда, думаю. Успеется. Устану среди людей? Намаюсь с ними? Ничего-о, потом в райских кущах отдохну…

— Не балабонь, — строго остановил его Павел Лукич.

— Это я для того, чтобы ты не торопился туда. На-ка вот лучше прочитай.

— Что это?

— Брошюрка.

Павел Лукич повертел ее в руках. Это был последний выпуск из серии по зерновым культурам.

— Читай, читай.

Неизвестный селекционер сообщал о сходных видовых изменениях в пшенице. Типичность процесса не оставляла сомнений: читая брошюру, Павел Лукич узнавал схожие явления при росте и развитии, при наливе и созревании. Феномен перестал, быть феноменом, и это обрадовало Павла Лукича. Хорошо, что и другие открыли сходное явление и ведут такую же работу. Когда она идет во многих местах и по многим направлениям, где-нибудь да дело будет доведено до конца. Он успокоился за пшеницу. Единомышленник-друг подал ему весть о себе. Теперь не страшно и умереть.

— Ты что — не рад?

— Нет. — Богатырев был строг и печален.

— Парфен, не шути! — Павел Лукич привстал на постели.