Хлебушко-батюшка

— Какие тут шутки. — Парфен Сидорович вскочил и подбежал к окну. Постоял там немного и вернулся назад. — Парадокс двадцатого века, — вздохнул тяжело, будто стискивая зубы. — Какое бы явление мы ни открыли, оно в первую очередь используется для разрушения. Вспомни ядерную энергию. Атомной энергетики не было и в помине, а новые, невиданной силы бомбы уже рвались над Хиросимой и Нагасаки. А химия? Еще и не пытались применить ее на полях, но боевые отравляющие вещества уже были пущены ядовитым облаком на русского солдата… Всякое открытие нового предполагает разрушение старого. И вот эту-то сторону в первую очередь используют люди.

— К чему ты клонишь, я что-то не пойму.

— К тому, что и в вашем открытии есть негативная сторона. Создание нового вида пшеницы происходит при расщеплении старого сорта; в свою очередь, новый сорт саморасщепляется и саморазрушается.

— Ты думаешь, найдется человек, который, не задумываясь, применит это свойство в своих целях?

Парфен Сидорович грустно поглядел на Павла Лукича.

— Да.

Павел Лукич прилег. Глаза его горели. Что делать? Начавшегося в природе процесса не остановишь; притормозишь его в одном месте, он вспыхнет в другом. Единственный выход — быстрее найти средство против саморасщепления.

— Ты не ожидал такого поворота? — спросил Богатырев. — Я, признаться, нет.

— Я все думаю, — Павел Лукич приходил в себя, — неужели это разрушение запрограммировано? Я говорю не о природе, нет, а о том, что при открытии используется людьми его «негативное» начало.

— Есть в мире люди, которые исповедуют культ разрушения. Ты посмотри, что происходит с культурой в наши дни. Эти изломанные ритмы в музыке, это беспардонное нагромождение линий и красок в живописи, это циничное коверканье на сцене того, что создали наши великие предки, — понимаешь ли ты, что сие значит? Убить прекрасное в человеке — да ведь это значит душу вынуть из него. А что он без души? Робот, изгой, пария, выполняющий чью-то злую волю. И что тогда из того, что кто-то из нас построит великолепный дворец, выведет новый, невиданный сорт пшеницы, напишет гениальную музыку, если завтра вот такой изгой по чьему-то велению взорвет все это водородной бомбой к чертовой бабушке?

Парфен Сидорович, волнуясь, ходил по комнате и говорил, говорил…

3

Когда чего-нибудь ждешь, как тянется время! Будто едешь на волах. Дни длинные-предлинные, а ночи… Телефонистка Даша заметила, что ее начальницу Наталью Васильевну словно подменили. Прежде она прибегала утром на почту резвая, как ртуть, ни минуты не сидела спокойно, торопилась сама и подгоняла почтальонш. Теперь начальница задумчиво садилась у окна и часами глядела на заросшую лебедой улицу. Даша и сама жила ожиданием; только когда приходили письма из части, отпрашивалась и убегала куда-то с письмом в руках.

Талька считала дни, когда можно будет позвонить Виктору. Она надеялась, что Виктор догадается и сам, заскучает и позвонит или нагрянет в Давыдково. Но, рассуждала Талька, ученые — народ занятой, весь ушедший в работу, и где там Виктору помнить какую-то Тальку; она мелькнула и забылась, ведь прошло уже столько дней.

Наконец настал день, когда Талька позвонила на станцию. Она волновалась и повторила раза два:

— Это я — Талька.

— Здравствуй, Таля. Что-нибудь случилось? — спросил Виктор.

— Ничего.

— А чего звонишь?

— Давно не виделись, вот и звоню.

— Давай встретимся.

— Знаешь что — приходи сегодня на танцы, — предложила она.

— Идет. Договорились.

Все так просто. Талька стояла с трубкой в руке и улыбалась; в телефоне коротко гудели отбойные гудки.

Вошла Даша. Талька поглядела на нее, на телефон, на коричневый шнур и трубку, зажатую в руке, и повесила ее на место.

Даша со значением улыбнулась.

— Ну и как, Наталь Васильевна? Он придет?

— Кто? — прикинулась непонимающей Талька. Но шустрая Дашутка погрозила ей пальчиком:

— Кто, кто. Мы знаем кто, Наталь Васильевна.

— Дашутка! — прикрикнула на нее Талька.

— А что, Наталь Васильевна, дело обычное — любовь. — Даша недавно краснела при одном этом слове, а теперь говорила его, и хоть бы что, как будто говорила про любимое платье. — Мне Толик пишет: если дождусь, когда вернется со службы, зашлет сватов. Вот и вам бы…

— Ох, Дашка, много ты на себя берешь, так со мной разговариваешь! — скорее притворно, чем всерьез, рассердилась Талька.

Телефонистка только шмыгнула хорошеньким носиком.

После обеда Талька как на иголках.

— Идите домой, Наталь Васильевна, — понимающе поглядела на нее Даша. — Я и одна подежурю.

— Я сама знаю, что мне делать! — огрызнулась Талька, но домой ушла.