Хлебушко-батюшка

— Завтра же распишемся и будем жить у нас, — решил Виктор.

— Не очень-то спеши, Витя. Чего загадывать загодя? Утро вечера мудренее, — проговорила Талька.

— Ты чего? — удивился Виктор. — Какая муха тебя укусила?

Она промолчала.

После ужина Даша постелила им в горнице. Талька легла, обняла Виктора, зашептала ему в ухо:

— Витя, ты не бросишь меня? Не оставишь?.. Ведь я забеременела… Страшно-то как. Не бросай меня. Грех тебе будет. Мать примет меня обратно, я знаю. Она с характером и отходчивая. Ты меня ведь не оставишь? Без тебя мне не жить. Ты пойми это.

— Что ты? Что ты? Зачем так говоришь?

— Боюсь я, Витя. Сразу все как-то. Растерялась…

— Все будет хорошо.

Он целовал ее в губы, в глаза, в щеки. Глаза были мокрыми, и щеки тоже мокры. Виктор губами обирал соленые слезы. В сердце разливалась нежность к Тальке. Ее беззащитность и ранимость рождали в нем мужскую силу. Мир вдруг открылся ему многими своими сложностями и неизвестными сторонами. И чтобы разобраться в них и постоять за Тальку и за себя, нужны характер, сила, воля и упорство. Виктор прижимался к Тальке, слышал, как вздрагивает в его руках гибкое, как лозина, женское тело, и чувствовал, как он становился сильней.

Глава десятая

1

Газеты со статьей Николая Ивановича появились на станции и в институте почти одновременно, и приглохшие было разговоры о специализации разгорелись с новой силой.

Богатырев, прочитав статью, утром с газетой в руках прибежал к Николаю Ивановичу. Ткнув в статью пальцем, спросил:

— Это что же, ты не согласен с руководством института?

— Не согласен, — дерзко и весело ответил Николай Иванович, повязывая перед зеркалом на шею пестрый галстук. — Дорогой мой, разговоры о новой станции — это не решение вопроса. Я, как видишь, пошел напролом. Сломаю себе шею? Ну что ж…

— Да, наломали мы с тобой дров. — Парфен Сидорович в сердцах бросил газету на стол.

— Ты-то тут при чем? — сказал, оглядываясь, Лубенцов.

Он никогда не видел Богатырева в таком расстройстве, подошел и дружески похлопал его по спине:

— Не унывай. Моя вина — мой и ответ. Так я и скажу Михаилу Ионовичу, за твоей спиной прятаться не буду. Хотя вины за мной никакой нет.

— Не чувствуешь? Это-то и плохо.

— Славный ты человечина, Парфен Сидорович, а того не понимаешь, что не о себе я думаю, а о тех десятках и сотнях тысяч гектаров лугов, которые уже сегодня требуют коренного улучшения.

В новом черном костюме, в белой рубашке, с большим и широким, лопатой, галстуком Николай Иванович выглядел моложаво. Богатырев, чего с ним никогда не бывало, накричал на Николая Ивановича:

— Ты погоди радоваться! Рано возликовал! Мужики знаешь как говорят? Хвали траву в стодоле, а не ту, что в поле.

— Мужики и не то еще говорят: корми коня жданками, он воза не потянет, — нашелся Николай Иванович. — С вами дождешься, что нужное дело, как тот конь, копыта откинет.

— Рушить Вязниковку я не дам! Подниму райком, институт, всю станцию, а не дам! — Богатырев твердо сжал губы.

— Станция не твоя.

— Нет, моя!

Он имел право говорить так. Столько вложено в нее сил и здоровья. Николай Иванович отступил, проворчав:

— Ну, это мы еще посмотрим…

Михаил Ионович вызвал их в институт. Лубенцов сказал Богатыреву:

— Ты подожди меня здесь, — и отправился в гараж за «Москвичом». Когда подъехал к крыльцу, Парфен Сидорович уже шагал к шоссе ловить попутку. Догнав его, Николай Иванович открыл дверцу. Богатырев молча сел.

За всю дорогу они не взглянули друг на друга и не обронили ни слова.

Михаил Ионович все утро был сердит и раза два принимался закуривать. Папироска тухла, он кашлял. Коридоры института гудели, как улочки в разворошенном улье. Николай Иванович шагал к кабинету директора, ни на кого не глядя, и лишь иногда поправлял опадавшие волосы. Богатырев шел сгорбясь, опустив голову. Для него путь этот был тяжел.

Секретарша зашла к Михаилу Ионовичу и, выйдя, сухо предложила:

— Заходите.

Увидев их, Михаил Ионович сунул в пепельницу папироску, встал навстречу.

— Потрудитесь объяснить, что это значит? — потряс он перед ними газетой. — Да понимаете ли вы, какой вред может принести ваш почин? Да, да, вред — нашей науке, земледелию, народному хозяйству!

Он обращался к обоим, никого не выделяя, и Богатырев лишь теперь в полной мере почувствовал опасность того, что произошло, и свою вину за это. Веря в честность намерений Николая Ивановича, как он мог проглядеть такой несложный тактический ход?

— Я хочу не разговоров, а дела. Вот почему я выступил в газете, — поспешно сказал Николай Иванович.